— За что ты меня любишь? — не раз допытывался я у Хоуп.

— У тебя большое сердце, — ответила однажды она. — Ты всю жизнь заботишься о братьях, даже не задумываясь о том, сколько для этого нужно сил и любви. Ты уверен, что должен сам всего добиться, что ничего в жизни не дается даром, а это значит, помимо всего прочего, что ты никогда не станешь воспринимать меня как должное, — сказала она. — Все парни, которые у меня были, любили меня за мои возможности, за то, чем я стану для них, когда мы поженимся, видели во мне лишь дополнение к богатству. Ты же не строишь на меня грандиозных планов. Ты любишь меня такой, какая я есть, а это значит, что ты всегда будешь меня любить, вне зависимости от того, кем я стану.

— Почему ты меня любишь? — шепчу я ей.

— Потому что я знала, что ты сейчас меня об этом спросишь, — бормочет она, не открывая глаз.

Когда я засыпаю, мне снится Тамара.

Жизнь по большей части неизбежно превращается в рутину, случайное совпадение времени и счастливых случаев, состоящее из множества компонентов, за исключением забытых. Но когда я окидываю беглым взглядом свою жизнь, у меня перехватывает дыхание. Жизнь, которую я веду, — моя собственная заслуга: соседство с плейбоем-миллионером, помолвка с красавицей, чья кровь голубее ясного зимнего неба. Я целыми днями вкалываю в офисе, а потом возвращаюсь домой, в шикарный особняк, и тусуюсь с красавицами и рок-музыкантами. Все это не случайность. Я сам всего добился. У меня был план.

И я собираюсь с большой помпой пустить все к чертям.

Утро. Даже не открывая глаз, я понимаю, что Хоуп давно ушла. Проснулась в шесть, чтобы перед работой принять душ и переодеться у себя дома. Хоуп работает в «Кристиз», оценивает картины XIX века, которые потом продадут с аукциона старомодным чванливым богачам. Она, конечно же, ни за что в этом не признается, но ее подташнивает от моего душа с бутылками шампуня в липких подтеках, щербатыми кусками мыла, разбросанными ватными палочками и валяющимися повсюду одноразовыми бритвами. Я не раз предлагал купить ей шампуни и бальзамы «Бамбл энд Бамбл» и гель для душа «Берберри», но Хоуп бледнеет при мысли об этом, считая, что до брака пользоваться одной ванной неприлично. Сказать по правде, она не так давно стала оставаться на ночь, и то в основном по выходным, — любезная уступка в ответ на бриллиант, который я — невероятно, но факт — не так давно надел ей на палец.

Я переворачиваюсь на спину и, как и каждое утро за последние три года, с любовью и удивлением оглядываю свою комнату. Она большая, квадратная, примерно шесть на шесть метров. Я не стал загромождать ее мебелью, чтобы сохранить ощущение простора. В комнате стоит широкая двуспальная кровать и небольшой письменный стол вишневого дерева из «Дор стор», на нем черный 18-дюймовый плоский компьютерный монитор, зарядка для сотового, радиотелефон и зарядка к нему, несколько фотографий, рецептов, квитанции из химчистки и стопка разнообразных писем и документов примерно за полгода, которые давно пора разобрать, да все никак руки не дойдут. Книжные шкафы до потолка набиты всякой всячиной: тут и дешевые издания классиков (больше для виду), и современная проза, несколько лучших романов из серии про «Звездный путь», распечатки сценариев, скачанных из интернета да подборка «Эсквайр» за три года. Напротив кровати — тридцатидвухдюймовый «Панасоник» с плоским экраном и встроенным DVD-плеером, видеомагнитофон и музыкальный центр «Фишер». В центре комнаты нет ничего, кроме толстого темно-красного ковра, на нем то и дело валяется одежда, которую я уже не ношу. На одной стене висит оригинальный постер к фильму «Рокки»: окровавленный, еще не накачанный стероидами Сталлоне падает на руки Адриана. На стене напротив — знаменитая репродукция Кандинского, подарок Хоуп. Между письменным столом и книжным шкафом — дверь в ванную. В моей последней квартире спальня была размером с эту ванную.

Направляясь в душ, я замечаю свой костюм, который Хоуп повесила на ручку двери, налепила желтый стикер и написала изящным почерком: «Идеально подойдет для торжества, но нужно отдать в химчистку. С любовью, X.» В эту субботу ее родители устраивают в нашу честь прием у себя дома, чтобы официально объявить о помолвке. Несмотря на то, что явно не одобряют выбор дочери, хотя, кажется, Вивиан, матери Хоуп, я начинаю нравиться: моя эмоциональность, свойственная выросшему в пригороде человеку среднего класса, кажется ей до смешного оригинальной. Я разглядываю записку Хоуп и выбранный ею унылый темный костюм; этикетку «Мо Гинсбург»[1]она явно не заметила, иначе ни за что бы его не взяла. Сегодня понедельник. «Черт», — ни с того ни с сего говорю я.

Моя ванная оформлена в спокойных серых тонах: плитка, обои, раковина, ванна и туалет выдержаны в одной цветовой гамме, с которой приятно контрастируют белые полотенца на блестящей металлической вешалке. Словно компромисс между сном и явью — приглушенная, функциональная, не раздражающая глаз.

Писая, я замечаю нечто странное. Моя моча, по утрам обычно ярко-желтая, как Большая Птица из «Улицы Сезам», сейчас бесцветная; вдобавок к струе примешиваются случайные капли цвета кока-колы. Приглядевшись, я замечаю, что краски разделились и в унитазе плавает маленький кроваво-красный сгусток. В животе у меня холодеет, поджилки дрожат. Тревожно насупившись, я изучаю свое отражение в зеркале.

— Похоже, дело плохо, — говорю я.

Зайдя в душ, думаю, что же это такое и не избавит ли оно меня каким-то образом от вечеринки по случаю помолвки.

У отца эрекция. Я не видел его лет шесть или семь, и вот он заявляется ко мне с самого утра с торчащим членом, который оттопыривает брюки, точно шест для палатки.

— Здравствуй, сын, — приветствует он меня, словно Па Кент Кларка.[2]

Нью-йоркские папаши, как правило, обращаются к своим отпрыскам по имени. Слово «сын» явно требует залитых солнцем полей кукурузы на заднем плане. А еще отцы всего мира обычно все же не демонстрируют потомству собственную эрекцию.

— Норм?

— Он самый, — подтверждает отец, как будто его приятно удивило, что я его узнал. — Как дела, Зак?

— В порядке. А у тебя?

Норм медленно кивает.

— Все путем. Дела летят на всех парусах.

«А точно не на мели?» — думаю я, но вслух произношу:

— У тебя стоит.

— Ага, — Норм опускает глаза и застенчиво кивает. — Я только что принял виагру, еще не прошло.

— Понятно, — отвечаю я так, словно это все объясняет. — Я тоже к родне без шуток не хожу.

Отец хитро ухмыляется.

— У меня неожиданно изменились планы, — поясняет он.

— Похоже, ты никому об этом не сообщил.