– Дворец графа Шереметева на Фонтанке, – ответила Майя. Его вопрос отвлек ее от неуместных размышлений о собственной жизни, и странные ощущения улетучились сами собою. – Ахматова в нем жила перед войной. Там музей теперь. А если с Литейного подойти, то чудесный садик прямо под ее окнами.

– Надо же. Не знал.

Большого интереса в его голосе не слышалось, но они дошли уже до Невского, и Майя все-таки предложила:

– Можем зайти. Там хорошо. На Париж похоже.

– Так уж прямо на Париж! – хмыкнул Арсений.

Про Париж она, конечно, не очень точно сказала. Маленький сад Фонтанного дома похож был только сам на себя, других таких Майя нигде не видела. Просто в нем не было ничего мемориального, его простота была естественной и благородной, потому она про Париж всегда и вспоминала, попадая сюда.

Только на Литейном Майя сообразила, что поздним вечером этот сад скорее всего закрыт. Но не возвращаться же.

Они свернули в подворотню, прошли через обычный питерский мрачноватый двор и оказались перед калиткой Фонтанного дома. Белели в саду под деревьями скамейки, видны были дорожки и памятник Прасковье Жемчуговой, шереметевской возлюбленной. Но калитка была заперта.

– Ну как же жалко! – расстроилась Майя. – Не успели. Но окна светятся еще. Вон те, видите?

Окна ахматовской квартиры светились одни во всем доме. Было что-то пронзительное в этом одиноком свете.

– Когда ее гнобили, она должна была каждые два часа к окну подходить, чтобы соглядатай – он на вон той скамейке сидел, видите, все белые, а она черная, – знал, что Ахматова не покончила с собой, – сказала Майя.

– Зачем это? – хмыкнул Арсений. – По-моему, они были бы только рады, если бы она с собой покончила.

– Да вот и мне непонятно.

Майе понравилось, как он отнесся к ее словам – с полным пониманием. Но о мрачном все же говорить не хотелось. Светлел памятник шереметевской возлюбленной, светлые скамейки мерцали в темноте под весенними деревьями, блестели капли на мокрых ветках, и если приходили при этом в голову какие-нибудь мысли, то лишь самые простые и чистые – например, о том, что же это за капли, остатки вчерашнего тумана, может быть?

Майя вспомнила, как празднично блестели бриллиантовые огни на сцене Мариинки, как тускло поблескивала потом вода в канале Грибоедова, вдоль которого они шли сюда, к Фонтанному дому, и ей понравилась эта связь. Очень петербургское это дело, связь всего со всем, вот что она подумала.

– А ее муж, Пунин – тот, с которым она в этом доме жила, – знаете что о себе говорил? – вспомнила Майя.

– Не знаю, – пожал плечами Арсений. – Я вообще-то думал, что мужем Ахматовой был Гумилев.

– После Гумилева еще другие были. И вот Пунин о себе говорил: «Я заглядывал под каждые ресницы». Обычно это называют «бегать за каждой юбкой», а он вот как… Так точно и так странно!

Арсений ничего на это не сказал. Взгляд, который он бросил на Майю, был ей непонятен. Хотя, впрочем, ей показалось, что в его взгляде мелькнуло недоумение. Это ее смутило.

Вернулись по Литейному на Невский и все-таки сели в такси. Басков переулок был уже рядом, но весенний холод к ночи сделался совсем промозглым, и хотелось поскорее в тепло, в уют.

За столом в коридоре сидела Нина Цезаревна, младшая сестра, читала какую-то книгу со старыми страницами, и то, как приветливо она поздоровалась, тоже было частью уюта.

Нина Цезаревна предложила разогреть ужин, но Майя с Арсением отказались. Они прошли в столовую, сели за стол, с которого была уже снята обеденная скатерть.

– Сам не голоден и вам не предложил после театра пойти в ресторан, – сказал Арсений. – Только сейчас сообразил, извините.

– Ничего, – ответила Майя. – Есть мне тоже не хочется, а посидеть можно и здесь.

С минуту они молчали. Не от того, что изобретали тему для разговора, и тем более не от неловкости, а просто потому, что думали каждый о своем. Вошла Нина Цезаревна, поставила на стол лампу с зеленым абажуром, включила ее, сказала:

– С вашего позволения я отлучусь. Знакомая в Москву сейчас едет, мне надо с ней кое-что передать. Гости все уже дома, так что дверь я снаружи запру. Но изнутри без ключа открывается, не беспокойтесь.

– И вы не беспокойтесь, – кивнул Арсений. – Мы выходить больше не собираемся.

Снизу из-под абажура падал на поверхность стола не зеленый, а обычный золотистый свет, и древесные узоры играли под ним. Струились, кружились на столешнице срезы годовых колец давнего-давнего дуба, из которого этот стол был сделан.

– А правда, – вдруг спросил Арсений, – что мужчины не различают некоторых цветов? Не дальтоники, а обыкновенные мужчины. Я читал, что у нас не четыре рецептора, как у большинства женщин, а только три.

– Про рецепторы не знаю, – улыбнулась Майя. – А цвета многие мужчины путают, это замечала. Болотный им казался просто серым, фуксия – красным.

– А что такое фуксия?

– Ярко-розовый с оттенком сиреневого.

– Ну, его они, может, и различали, просто не знали, как назвать. А вообще это очень приятно, что вы не удивляетесь неожиданным вопросам, – без перехода сказал он. И уточнил: – Но я не для проверки про цвета спросил, не подумайте. Случайно в голову пришло.

– Я и не подумала. Мне тоже иногда приходят в голову странные вопросы.

«Только обычно некому бывает их задать», – подумала Майя.

– Например, какие?

– Например, я иногда думаю: почему европейские люди так любят Африку?

– Не все.

– Но многие.

– Потому что там много больших и необычных животных, – пожал плечами он.

– Не знаю… – покачала головой Майя. – Мне кажется, этого мало. Не дети же они. И потом, они любят именно Африку, а не африканских животных. Я по своим немецким знакомым замечаю. Это какая-то странная загадка. Во всяком случае, для меня.

– Потому что отношения в Африке свободные, – сказал Арсений.

– Между животными?

– Между людьми. Им этого не хватает, знакомым вашим.

– Этого всем не хватает.

«Он умеет задавать странные вопросы, а я не умею, – подумала Майя. – Вот спросила, и вышло неловко».

Впрочем, Арсений, кажется, никакой неловкости не чувствовал. Во взгляде, которым он смотрел на Майю, был интерес, но только на поверхности, а в глубине его взгляда едва уловимо сквозило безразличие. Она чувствовала и то и другое, и ни то ни другое не казалось ей ни удивительным, ни обидным. Так устроены отношения между людьми, молодость которых прошла. И что бы там ни говорили об изменившихся современных взглядах на возраст, но в сорок два года невозможно чувствовать себя молодой. Да и неестественно, пожалуй.

Его общество ей приятно, но ведь она не может сказать, что знакомство с ним перевернуло ее жизнь? Нет, конечно. Вот когда в девятом классе у них появился новенький и Майя влюбилась в него с первого взгляда, это перевернуло ее жизнь точно. Все ее планы переменились, она раздумала ехать учиться в Москву, и если бы Борис не уехал через год в неизвестном направлении – его отец был военным, – то неизвестно, как сложилась бы ее жизнь. И тогда она думала, что это совершенно естественно – ставить свою жизнь в зависимость от такой эфемерной субстанции, как мгновенное чувство, и десять лет спустя точно так же она думала, и пятнадцать. А теперь это прошло, и она видит масштаб событий без обманчивых преувеличений. Что и хорошо, наверное.