и крепости. От финального диалога пьесы – мороз по коже. Кажется, что идет игра в открытую, как у Порфирия Петровича с Раскольниковым:

– Так… кто же… убил?.. – спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

– Как кто убил?.. – переговорил он, точно не веря ушам своим, – да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили‐с… – прибавил он почти шепотом…

Философская дискуссия не на жизнь, а на смерть начинается, когда Моцарту мерещится черный человек, сидящий третьим за дружеской трапезой. Уже в следующей реплике Моцарт интересуется, как бы между прочим, верны ли слухи, что Бомарше был отравителем. На что Сальери свысока отвечает:

       Не думаю: он слишком был смешон

       Для ремесла такого.

Но на взгляд Моцарта, Бомарше не мог совершить преступления не из‐за нехватки солидности, а по другой причине. И Моцарт мимоходом формулирует на столетия вперед тему диспутов и экзаменационных сочинений:

                                         Он же гений,

       Как ты да я. А гений и злодейство —

       Две вещи несовместные. Не правда ль?

Подобный ход мысли для Сальери внове. Но, поглощенный своим делом, он рассеянно, будто из вежливости, переспрашивает сотрапезника, а сам невозмутимо доводит начатое до конца:

       Ты думаешь?

       (Бросает яд в стакан Моцарта.)

                             Ну, пей же.

Покойный друг моей юности вообще предполагал, что от внимания Моцарта не ускользают застольные манипуляции Сальери, да тот и не видит надобности скрытничать, раз уж разговор зашел такой интересный…

Каменный гость

Эпиграф из моцартовского “Дон Жуана” очень уместно и естественно, будто мостик в пейзажном парке, том же Царскосельском, переброшен от второй к третьей пьесам “Маленьких трагедий”.

Запрет на въезд в родной город и тоска по нему были слишком известны Пушкину, проведшему в двух ссылках большую часть молодости. Так что нетерпение Дон Гуана у ворот Мадрида – знакомая автору материя. Как, впрочем, и основной род деятельности главного героя “Каменного гостя”, поскольку Пушкин до самой женитьбы дорожил своей вполне заслуженной репутацией соблазнителя. Вероятно, для профессионального ловеласа он был слишком страстен, влюбчив и чист душой, но опыт “в науке любви” имел самый обширный. Им и поделился в “Каменном госте”, передоверив свои мужские симпатии Дон Гуану.

Два женских темперамента, запечатленные в эротическом стихотворении “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…”, во многом соответствуют Лауре и Доне Анне. А в хрестоматийной “Осени” Пушкин посвятил октаву любовному описанию еще одного женского характера:

           Как это объяснить? Мне нравится она,

           Как, вероятно, вам чахоточная дева

           Порою нравится. На смерть осуждена,

           Бедняжка клонится без ропота, без гнева.

           Улыбка на устах увянувших видна;

           Могильной пропасти она не слышит зева;

           Играет на лице еще багровый цвет.

           Она жива еще сегодня, завтра нет.

Нечто подобное говорит Дон Гуан о своей покойной возлюбленной Инезе:

                                      Странную приятность

           Я находил в ее печальном взоре

           И помертвелых губах. Это странно.

           Ты, кажется, ее не находил

           Красавицей. И точно, мало было

           В ней истинно прекрасного. Глаза,

           Одни глаза. Да взгляд… такого взгляда

           Уж никогда я не встречал. А голос

           У ней был тих и слаб – как у больной…

Почти двести лет минуло с написания “Каменного гостя”, а реплики героев пьесы звучат так живо, будто в окно залетают! Скорей всего, они оставляют такое впечатление, оттого что принадлежат разговорной речи не только по словарному составу, который может со временем и состариться, а интонационно. Хороши в своей денщицкой здравости насмешливые комментарии Лепорелло к пылким бредням господина, немного напоминающие ворчание Санчо Пансы или Савельича из “Капитанской дочки”:

           Теперь которую в Мадрите

           Отыскивать мы будем?

Дон Гуан

О, Лауру!

Я прямо к ней бегу являться.

Лепорелло

                    Дело.

Дон Гуан

К ней прямо в дверь – а если кто‐нибудь

Уж у нее – прошу в окно прыгнуть.

Лепорелло

Конечно. Ну, развеселились мы.

Недолго нас покойницы тревожат.

И это местоимение множественного числа, до сих пор не переведшееся у заботливых мамаш!

Или кокетство Лауры с Гуаном над теплым трупом Дон Карлоса:

          И вспомнил тотчас о своей Лауре?

          Что хорошо, то хорошо. Да полно,

          Не верю я. Ты мимо шел случайно

          И дом увидел.

А восхитительный приказ “Ты, бешеный! останься у меня…” – отданный, так и слышится, умопомрачительно-низким голосом! Но Дон Карлос, вместо того чтобы благодарить небо и пользоваться шальным везением – благосклонностью восемнадцатилетней красавицы, не находит ничего лучше, чем издать “глас, пошлый глас” здравого смысла, затянуть лейтмотив “Маленьких трагедий” – песнь учета и осмотрительности, этой, по Стерну, “добродетели второго сорта”:

             Ты молода… и будешь молода

             Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя

             Еще лет шесть они толпиться будут,

             Тебя ласкать, лелеять, и дарить,

             И серенадами ночными тешить,

             И за тебя друг друга убивать

             На перекрестках ночью. Но когда

             Пора пройдет, когда твои глаза

             Впадут и веки, сморщась, почернеют

             И седина в косе твоей мелькнет,

             И будут называть тебя старухой,

             Тогда – что скажешь ты?

Нечасто за строкой какого‐либо сочинения угадывается непроизвольная мимика автора, в данном случае улыбка. Кажется, строчка “А далеко, на севере – в Париже…” – из таких. За окном‐то у Пушкина – непролазная болдинская грязь, сломанный забор, серенькое небо, кучи соломы перед гумном…

Лаура – прелесть; врет как дышит:

             Дон Гуан

             Лаура, и давно его ты любишь?

             Лаура

             Кого? ты, видно, бредишь.

Несколько минут назад она говорила Дон Карлосу совсем другое, и вроде бы тоже вполне искренне, – стало быть, не врет.

Сцена соблазнения Доны Анны разыграна словно по нотам. Оба участника ее будто менуэт танцуют – фигура за фигурой. Чувствуется, что писано со знанием дела, это – “коварные старанья”, виртуозом которых нравилось слыть Пушкину:

               Чем меньше женщину мы любим,

               Тем легче нравимся мы ей

               И тем ее вернее губим

               Средь обольстительных сетей.

               Разврат, бывало, хладнокровный

               Наукой славился любовной,

               Сам о себе везде трубя

               И наслаждаясь не любя…