– Да я… Да вы… Да я… – захлебнулся в праведном возмущении преподаватель истории музыки и разразился гневной тирадой. Иван Савельич ответил ему тирадой не менее обличительной: в общем, два музыканта развернули славные военные словесные баталии. Один покраснел, как помидор, второй в пылу дискуссии размахивал руками. Другие преподаватели пытались, было, успокоить ссорящихся, но потерпели неудачу и удалились в международный терминал, махнув на коллег руками. Эти двое любили иногда поцапаться. И не только между собой.

– Вы гостя-то встречать думаете? – посмотрев на наручные часы, спросила Юля негромко, однако ее неожиданно услышали. К этой спокойной, вдумчивой и дерзкой одновременно девушке вообще часто прислушивались.

– Думаем, – опомнившись, мигом закруглился со спором Иван Савельич, которому уже нужно было бежать и встречать свою Василису Курочкину. – Мы с вами потом договорим, – кинул он многозначительный взгляд на озлобленного Викентия Порфирьевича и, прихватив с собой одного из студентов, поспешил вперед. Тот же прошипел что-то нехорошее и, размахивая желтой табличкой с именем своего гостя, побрел следом за Юлей, небрежно сложившей руки в карманы джинсов, как самый настоящий парень, и Мартой, держащей букет. Девушкам до сих пор было смешно – преподаватели, будучи натурами творческими, нервными, частенько терпеть друг друга не могли.

Почти час сестры и их пожилой, но молодящийся преподаватель торчали в зале ожидания. Друг с другом Марта и Юля не разговаривали, зато всяческими байками из своей музыкальной жизни их развлекал Викентий Порфирьевич, быстро пришедший в отличное расположение духа.

– И когда наш оркестр отправился за границу, с нами вместе поехали – так, знаете ли, тогда полагалось – два сумрачных типа из КГБ, – рассказывал он душещипательную историю о своей первой поездки за границу в составе знаменитого оркестра. – Они зорко бдили. Следили за нами. И когда я…

– Наш рейс объявили, – прислушалась ко слегка невнятному женскому голосу, объявляющему о посадках и отлетах воздушных судов, Юля. Преподаватель, казалось, вообще забыл, что делает в шумном зале аэропорта, а Марта объявление проворонила, задумавшись о чем-то своем.

– Тогда скорее пошлите встречать нашего гостя! – встрепенулся пожилой мужчина, резво подпрыгивая на месте. – Вдруг он нас не заметит!

– Заметит, – сказала коротко стриженная пианистка. – И сейчас прямо мы его не встретим. Сначала он пройдет регистрацию, а после получит багаж. Мы успеем.

– Какая ты рассудительная, Юлечка, – с умилением посмотрел на нее Викентий Порфирьевич. – А я даже номер рейса не запомнил. Эх, что бы мы с Мартой без тебя делали, как бы этого Феликса… – тут он глянул на желтую табличку, – …Грея профукали, как нечего делать.

Крестова не сомневалась, что это могло быть именно так. Она перевела чуть насмешливый, но совсем не злой взгляд на сестру, слегка закусившую нижнюю губу и о чем-то размышляющую. Юле на самом деле хотелось, чтобы у них были хорошие отношения – пусть не самые теплые и близкие, какие бывают у родных сестер, но хотя бы приветливые. Где-то в голове у этой коротко стриженной девушки еще в детстве словно что-то перемкнуло – что-то, отвечающее за совесть и ответственность. Юля, отлично понимая, что любимый отец, фактически живший на две семьи и бросивший первую жену с ребенком, поступил не совсем красиво, чувствовала виноватой и себя.

Хоть эта девушка в душе и была бунтаркой, выступавшей за свободу и равенство каждого человека и производившей впечатление сильной и смелой личности, но в вопросах этики и отношений она старалась все делать по правилам, чтобы никого не обидеть и не унизить. Юля в какой-то степени считала себя эгоисткой, но эгоисткой разумной, как у Чернышевского, и она принадлежала к той самой породе людей, которые не могут пройти мимо несправедливости. Долг, ответственность, четкое разграничение мира на черное и белое – все это было главными ценностями в мировосприятии этой девушки.

То, как отец поступил с Мартой, ей как раз казалось несправедливым, неправильным, выходящим за грани общечеловеческого приличия. Нет, отца она уже почти не осуждала – у того, действительно, были причины оставить первую супругу и уйти ко второй, любимой и тоже подарившей ему дочку. Да и осуждать Юлия в принципе не любила, тем более родных и близких – если только саму себя. Но ей было очень неловко из-за поступка отца, причем впервые этот стыд появился в далеком детстве, когда Константин Вячеславович привел Юлю в гости к Марте, а та, обычно с радостью принимавшая сестренку и с удовольствием с ней игравшая, вдруг забилась под стол с длинной белоснежной скатертью. По краю были вышиты зелено-синие, в тон к тонким нарядным шторкам, сложные цветочные узоры – их Юля помнила до сих пор совершенно отчетливо.

Марта отказывалась выходить из своего убежища, несмотря на уговоры удивленных отца и матери, а когда Юля все-таки сумела залезть к сестренке под стол, держа в руках папин фонарик, то первое, что увидела, было заплаканное лицо Марты и ее большие, как блюдечки, глаза. Юля сначала испугалась и подумала, что сестра что-то наделала и боится, что ее заругает мама, потом предположила, что Марта ударилась и плачет, но все эти догадки были неверными. Сколько бы Юля не спрашивала, Марта молчала, со смесью испуга и детской злости глядя на нее, и мотала головой, когда та за руку пыталась вытащить девочку из-под стола. Кончилось все тем, что из своего убежищу Марту выкурила ее собственная мама, женщина довольно строгая. Эльвира Львовна заставила дочку сесть за стол рядом с отцом и сестрой, но, увидев Константина Власовича, который притащил подарок, Марта в голос разрыдалась и убежала в другую комнату. Ее родители совершенно не понимали того, что происходит, да и маленькая Юля, чувствующая себя и тогда уже тоже взрослой, – тоже. Но она сразу же побежала следом за Мартой, чтобы успокоить ее. И тогда она услышала фразу, которая запомнилась ей на всю жизнь. Как только Юля спросила у прячущейся теперь в шкафу плачущей Марты, что с ней такое, та, на пару секунд перестав всхлипывать, ответила:

– Отстань от меня. Ты украла у меня папу.

Она высунула из шкафа голову – всю в светлых кудряшках и безумно обиженно посмотрела на Юлю опухшими разноцветными глазами. Юля, хлопая ресницами, глядела на сестренку и ничего не говорила, не понимая смысла этих слов, хотя именно тогда у нее в груди стало расти что-то тугое, темное, постоянно стыдящее и укоряющее.

С тех пор Юле казалось, что она виновата перед Мартой, живущей в неполной семье и через силу общающейся с их общим отцом. Крестова честно пыталась наладить отношения между ними, была приветливой и проявляла заботу, но ничего из этого не помогало. Карлова как будто возненавидела и ее, и Константина Власовича, не желая иметь с ними ничего общего и словно бы позабыв, что в их венах течет общая кровь – то, от чего никогда уже нельзя будет избавиться.

В какой-то степени Юля даже слегка завидовала Нике, кузине Марты, которую несколько раз видела, потому как с ней Марта общалась куда более тесно и тепло, чем с ней самой. Впрочем, Крестова не обвиняла в этом сестру – как уже говорилось, ответственной за все в большей степени она считала саму себя.