Боб поднялся с беспомощно-растерянным выражением лица, хорошо знакомым мне по криминальным фильмам. Не хватало только возгласа: «Доктора! Здесь есть врачи?» И вот уже «сэр» в длинном романтическом плаще склоняется над жертвой, пытаясь нащупать (безуспешно) пульс, а потом роняет ее безжизненную руку. Он прикладывает ухо к сердцу, заглядывает в глаза, отодвигая веки кончиками пальцев, и поднимается, отворачиваясь от лежащего на полу человека.

— К сожалению, я ничем помочь не могу. Он мертв, — провозглашает доктор, обводя взглядом толпу.

Я чувствовал, что выгляжу смешно, стоя с оружием, поэтому выпустил пистолет, разжав пальцы. Я не слышал, как он упал, вероятно, он больше не имел веса, а может, просто прилип ко мне намертво. Тем временем кто-то допил мой блауэр цвайгельт. Кто же, если не я сам? Время уходило впустую. Уже час ночи. У двери разыгрывался последний акт криминальной драмы. Два человека в белом, ворвавшись в бар, положили мужчину в красной куртке на носилки и исчезли. По толпе будто пробежал вздох облегчения. Напряжение, теперь уже равномерно распределившееся по залу, спадало. «Обстановка нормализировалась», — как сказал бы ведущий выпуска новостей.

Теперь никто не может покинуть помещение просто так. Это понятно. Но чтобы не тянуть резину, я хотел немедленно прояснить ситуацию. Однако прореагировали они оперативно. Вероятно, об этом уже успели позаботиться его родственники. Я глубоко вдохнул, собираясь перекричать стихающую суматоху возгласом: «Это сделал я!» — и уже протянул вперед скрещенные запястья, чтобы на них надели наручники. Но тут меня охватил ужас: я заметил инспектора Томе-ка. Слишком поздно: он уже увидел меня и, конечно, сразу поспешил ко мне.

— Я мог бы держать пари, что вы появитесь здесь раньше нас, — произнес он, грубовато усмехаясь и кладя мне на плечо руку.

Для Томека не существовало никаких «вы» и «ты», только «мы, полицейские» и «вы, журналисты». Он и не подозревал, как унижает меня подобным обобщением. Однако в остальном инспектор был милым человеком. Он покупал своей дочери на день рождения лошадей и прочие безделушки.

— Он мертв? — спросил я.

Вопрос показался Томеку наивным. Он видел, что я немного не в себе, и глядел на меня с сочувствием. Я был одним из его любимых репортеров, потому что никогда не задавал провокационных вопросов, ничего не вынюхивал. Я довольствовался тем, что мне давали, и писал обо всем этом. Тем не менее я плохой журналист, точнее, не журналист вообще. Правда, этого до сих пор никто не замечал.

— Уже что-нибудь разведали? — спросил Томек.

Я объяснил ему, что нахожусь здесь не по служебной надобности, употребив слово «случайно». Я стыдился, но не мог открыть Томеку правды. Я не пережил бы его взгляда.

Инспектор же сообщил мне, что им пока известно немногое. (Они всегда говорят так, и в большинстве случаев не лгут.) Убитого тут никто не знал. Может, в «наших» кругах он известен? Нет, ответил я, «мы» с ним тоже не знакомы. Преступник, я слышал, выстрелил только один раз? С близкого расстояния, подтвердил Томек. Пуля попала в один из желудочков сердца со спины.

— Со спины? — воскликнул я.

Томек решил, будто я возмущен коварством убийцы.

«Наверное, этот тип в красной куртке успел повернуться», — догадался я.

— Мы полагаем, что его застрелили с улицы, когда он заходил в бар, — произнес Томек.

— Но ведь дверь была закрыта, — пробормотал я. (Или открыта?)

Инспектор улыбнулся и по-отечески тронул меня за плечо. Он думал, что я в шоке, и не был далек от истины.

Беатриче принесла нам кофе и воды. Она решила, что мы с Томеком работаем вместе. На мгновение наши взгляды встретились, и я подумал, что охотно увез бы ее отсюда куда-нибудь в Бразилию. Самое ужасное, что она верила мне. Какое все-таки счастье, что я не депрессивный тип!

В помещении уже работали криминалисты, а полицейские обыскивали посетителей. Их выстроили в ряд и попросили вытянуть руки в стороны. Некоторых заставили раздеться. С ними обращались, как с преступниками. И все это из-за меня. Хорошо, что в зале находились только мужчины, которые к тому же выглядели вполне крепкими. Это несколько успокоило меня.

Меня не трогали, полагая, что я из команды инспектора. А для Томека лишь я один и оставался вне подозрения. Боб заметно присмирел. Он боялся меня как газетчика, способного в нескольких строчках уничтожить его преуспевающее заведение. Я чувствовал себя паршиво. Все пошло не так.

Не в силах стоять на ногах, я присел. Я не ел почти тридцать часов, и теперь меня мучила изжога. Я узнавал этот болезненный голод, который ничем не утолить. Можно было засунуть в рот хоть черствую корку хлеба, но как заставить себя проглотить ее! Мне предстояло разобраться еще с одной проблемой: с пистолетом. Он лежал на полу. Затолкав его ногой под стул, я нагнулся и подобрал оружие. Чтобы использовать свой последний шанс на немедленное признание, мне оставалось крикнуть: «А вот и орудие убийства!» Но слова застряли у меня в горле. И тогда левая рука затолкала пистолет в карман куртки, — она знала, что делает.

На негнущихся ногах я побрел к выходу. Место на деревянном полу, где лежал мужчина в красной куртке, было обведено мелом. В школе нас учили рассчитывать площадь и периметр таких геометрических фигур. Как прилежный ученик, я охотно делал это.

— Пропустите его, это журналист! — крикнул Томек дежурившему у двери полицейскому.

— Ступай домой, Ян, и выспись хорошенько, — сказал он мне.

Наверное, я выглядел ужасающе, если инспектор на сей раз отказался от привычной формы множественного числа.

— И приходи в комиссариат завтра утром, когда мы начнем готовить протокол! — продолжил Томек кричать мне в спину. — Может, тогда мы будем знать больше.

— Удачи, — пробормотал я.

Только за одно это слово меня следовало бы арестовать.

У входа я оглянулся на место, с которого стрелял, и опять прокрутил в уме, как все происходило. Беатриче скользнула по мне взглядом. «Бразилия…» — снова подумал я.

Скольких еще жизней это потребует?

На улице я почувствовал себя преследователем и преследуемым в одном лице. Мне захотелось спрятаться — и вот я оказался в своей машине. Обстановка изменилась. Ведь теперь я стал беглецом, а на заднем сиденье лежала сумка, будто специально собранная для следственного изолятора, куда я не попал из-за неудачного стечения обстоятельств. «Неудачное стечение обстоятельств» — это фраза, кажется, из области медицины. Однако я сам использовал ее много лет, не отказывая себе в удовольствии посмеяться над безжизненным языком газетчиков. Одного меня это и веселило, другие находили подобные обороты вполне нормальными. Такие вот «обстоятельства»…

Небо прояснилось, дождь перестал барабанить по жестяной крыше. Я должен уехать, оторваться, отдохнуть. Я решил поставить автомобиль возле ближайшей полицейской будки, но не видел места для парковки. Припарковаться во втором ряду у меня не хватило смелости. Поэтому я поехал дальше. Голод — ничто по сравнению с тем, что я сейчас ощущал. Будто позвоночный столб вошел в голову и теперь выжимал последние остатки сознания из моего мозга.