На втором или третьем курсе я по приглашению Володьки Соколова, знакомого студента из Пединститута им. Ленина, посетил одну вечеринку, на которой присутствовал английский аспирант института Питер Реддауэй. Это был долговязый, разбитной, ражий малый, вполне сносно объяснявшийся по-русски, громко хохотавший при каждой удачной или неудачной шутке и явно чувствовавший себя гвоздем программы. Время от времени в гостиную выплывала хозяйка квартиры, профессор, руководившая практикой заезжего аспиранта, чтобы проверить, не слишком ли расшалилась молодежь, и тогда подданный Великобритании рассыпался перед ней в комплиментах и целовал ручку. Больше никаких экстравагантностей за ним в этот вечер замечено не было.

Дня через два-три после вечеринки меня вызвал к себе Юдинцев и попросил позвонить в КГБ. В те времена эта аббревиатура вызывала вполне понятные трепет и уважение и всуе никогда не произносилась. Я был удивлен: зачем я вдруг понадобился Комитету государственной безопасности? Юдинцев сказал, что все мне объяснят. Я позвонил по полученному от него телефону, ответил мужской голос, звучавший вполне обыденно и реально. Он попросил меня подъехать в приемную Комитета на Кузнецком Мосту, 26. Встретил меня неприметный мужчина неопределенного возраста и стал расспрашивать о той злополучной вечеринке и о том, как вел себя на ней Питер Реддауэй. Я рассказал о своих скудных впечатлениях и был отпущен восвояси.

Эта история имела продолжение: некоторое время спустя центральные газеты сообщили о высылке из страны британского подданного Питера Реддауэя за несовместимую с целями его приезда в СССР деятельность. Ага, выходит, с нами рядом ходят шпионы, но наша доблестная контрразведка не спит. Потом на моем жизненном пути всплывала лишь фамилия англичанина и каждый раз в связи с его подрывной антисоветской деятельностью как сотрудника СИС, то есть британской разведки.

…Юдинцев и на этот раз был лаконичен и, как всегда, непроницаем. Он сделал характерный при затяжке сигареты прищур глаз и спросил, не хочу ли я после окончания института пойти работать в КГБ. Не скажу, что такое предложение пришлось мне по душе. КГБ представлялся мне неким тамплиерским орденом, мрачным и таинственным, из которого, войдя один раз, уже никогда не выйдешь. Кроме того, у меня уже было предложение от Министерства обороны поехать на два-три года переводчиком в Ирак для оказания арабам военно-технической помощи. Поездка сулила восточную экзотику и неплохой по тем временам заработок, на который можно было построить кооперативную квартиру для молодой семьи. Оформление в Ирак шло полным ходом через ГКЭС, и менять воробья в руке на какого-то журавля в небе резона не было.

— А что за работа предстоит в КГБ? — поинтересовался я.

— Работа интересная — с языком и с людьми, — пояснил Юдинцев.

Хорош ответ: с людьми и языком! Как будто переводчик инъяза готовится к работе не с представителями рода гомо сапиенс, а с птицами или млекопитающими! Я задумался и спросил, как же быть с поездкой в Ирак. Юдинцев успокоил, что это не моя забота, все будет улажено без меня. Я попросил дать время на размышление — нужно было посоветоваться с женой. В отличие от меня, жена отнеслась к новой перспективе положительно, а тесть высказал предположение, что на меня положила глаз разведка. Кстати, об этом догадывался и Левка Белозеров, но я ему не верил: я и разведка никак не сочетались вместе. Я не страдал от завышенной самооценки и полагал, что для работы в разведке необходимо обладать необыкновенными качествами, которые у меня наверняка отсутствовали.

Опять я получил номер телефона, начинавшийся с магического цифрового сочетания «224» и опять я позвонил и получил приглашение на Кузнецкий Мост, 26. После длительной беседы мне дали анкеты и направление на медицинскую комиссию, которую я проходил вместе с женой. В коридорах поликлиники КГБ я встретил еще нескольких моих сокурсников и был удивлен довольно широким забросом невода кадровиками Комитета. После комиссии было сказано ждать, и я ждал. Недели через две-три позвонил знакомый кадровик и сообщил, что комиссию я не прошел, потому что страдаю близорукостью. Минус две диоптрии на оба глаза, благоприобретенные при тусклом освещении в читальном зале библиотеки иностранной литературы имени разгульного атамана Степана Разина, враз отделили меня от «работы с людьми и языками». Не прошел комиссию и расстроившийся Левка Белозеров.

Но я воспринял известие спокойно и даже как-то безразлично и опять зачастил в здание ГКЭС (дом № 8 на Большой Садовой улице), чтобы форсировать прерванное оформление в Ирак. На носу были государственные экзамены, времени на все эти дела — в обрез. Когда я уже сдавал «госы», меня опять вызвали к Юдинцеву, и тот опять попросил меня позвонить кадровику Комитета. Зачем? Позвони, все узнаешь.

Телефон начинался с тех же трех цифр 224, только последние четыре были другими, и ответил мне уже другой мужской голос. Голос предлагал вернуться к вопросу о трудоустройстве в КГБ при тех же медицинских противопоказаниях к работе, обнаруженных месяцем раньше. Как так? А так, другое подразделение готово мириться с моей близорукостью, если я соглашусь работать в очках. Мне это показалось слегка обидным: «нормальное» подразделение от меня отказалось, а теперь меня хотят засунуть в какую-то дыру с дефективными очкариками, основное занятие которых будет состоять в потрошении книг и составлении документов. Нет, ответил кадровик, работа ничем не будет отличаться от работы, на которую уже взяли моих сокурсников. Она тоже будет связана с людьми и языками.

Последнее меня почему-то окончательно убедило — вероятно, благодаря частому повторению и своей лаконичной и слегка абсурдной формуле, прозвучавшей на этот раз в моих ушах как призывное пение сказочной птицы Гамаюн.

И я согласился. О чем не пожалел и не жалею до сих пор. Судьба сделала мне шикарный подарок, дав возможность на тридцать с лишним лет с головой окунуться в захватывающую работу в одном из важных и ответственных подразделений, рядом с порядочными и самоотверженными людьми, ставившими интересы страны выше собственных.

Кадровик сказал, что в соответствии с установленным порядком с будущим сотрудником должен познакомиться руководитель подразделения, в котором ему придется работать. Мне выписали пропуск, и я в первый раз вошел в пятый подъезд здания КГБ и на лифте поднялся на шестой этаж. В приемной кабинета начальника сидела секретарша и доложила о моем приходе. Начальник был занят, но скоро освободился. От него выскочил какой-то сотрудник с папкой в руках, а потом пригласили войти меня.

Окна просторного кабинета обозревали площадь Дзержинского, и когда я вошел, начальник, заложа руки за спину, стоял у окна и смотрел вниз на увертюру из снующих по кругу машин и молчал. Молчал и я, остановившись у дверей. Наконец молчание кончилось, начальник управления Михаил Степанович Цымбал повернулся ко мне лицом и пригласил сесть за приставной столик, а сам устроился в кресле напротив. Это был невысокий дородный мужчина лет пятидесяти пяти с непроницаемым лицом и вальяжными манерами. Он начал меня спрашивать, я что-то отвечал, потом он говорил о сложности и ответственности предстоящей работы, а я внимательно слушал. Если бы меня сразу после беседы спросили, о чем шла речь, я бы затруднился с ответом. Я даже не понял, в каком же подразделении мне придется работать и чем заниматься. Спрашивать об этом было не принято.