«В разгар холеры в Петербурге Л. говорил приятелю своему: "А скверная вещь эта холера! Неожиданно нагрянет и все покончит. Того и смотри, что завтра зайдешь ты ко мне и скажут тебе, что я… то есть я зайду к тебе завтра и скажут мне, что ночью умер ты от холеры". Но этот предохранительный, грамматический поворот не спас бедного Л. Несколько дней спустя после сказанных слов был он холерно похищен».

«Одна из дочерей, жена генерала Певцова, бывшего гатчинца, была необыкновенной красоты и очень образованная и любезная женщина. Один из канцелярских чиновников, находившихся в свите сенатора… лет семнадцати с небольшим, на бале, танцуя с Певцовой, открылся ей в любви и предложил жениться на ней, если разведется она с своим Гатчинским мужем… на безвременную и несовершеннолетнюю любовь его отвечали добродушною и нежною дружбою…

Сенатор отправился в Екатеринбург с своею свитою. Влюбленный чиновник не мог выносить разлуку с кумиром своим. На дороге, в городе Кунгуре, в котором назначен был первый ночлег, он наклепал на себя боль в глазах и выпросил позволения возвратиться в Пермь. По приезде в город, он на другой день был поражен сильным воспалением глаз. Во все время отсутствия сенатора, то есть около трех недель, просидел он один в темной комнате. Подите, не верьте после того, что каждая ложь, каждый грех не несут, рано или поздно, им подобающей кары на земле. Как бы то ни было, молодой влюбленный чиновник сглазил себя поклепом на глаза свои».

Из-за боязни «накликать смерть» отказывались составлять завещание, писать письма перед дуэлью.

«…Готовиться к смерти — значит накликать ее. Долохов в "Войне и мире" говорил Ростову: "Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания и нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно". Может быть, именно поэтому Пушкин не написал "предсмертных" писем, а до последнего занимался повседневными литературными и издательскими делами».

Дочь Н. Н. Пушкиной от второго брака А. Арапова, рассказывая о тетке матери Е. И. Загряжской, отмечает: «…по свойственной престарелым людям боязни накликать смерть, она все откладывала изложить свою волю в узаконенной форме и должна была ограничиться только тем, что умирая, чуть не со слезами умоляла сестру и единственную наследницу, графиню де Местр, исполнить ее последнее желание и тот час же передать ее дорогой Наташе имение, ей давно уже предназначенное».

Так называемые «светские приметы» возникали не сами по себе, а на основе известных суеверных представлений. С символикой черного цвета связана примета, относящаяся к особо важному явлению дворянского быта — моде. Д. Н. Свербеев вспоминал: «…черных фраков и жилетов тогда еще не носили, кроме придворного и семейного траура. Черный цвет как для мужчин, так и для дам, считался дурным предзнаменованием, фраки носили коричневые или зеленые и синие с светлыми пуговицами, — последние были в большом употреблении…»

«Ощущение черных фраков как траурных сделало их романтическими и способствовало победе этого цвета уже в 1820-е гг.». Впрочем, победа была не сокрушительной. М. Н. Загоскин до конца дней своей жизни «не носил платья из черного сукна; все его фраки, сюртуки и шубы были темно-зеленого, синего или вишневого цвета. Черный цвет он ненавидел, уверяя всех, что в молодости, когда ему случалось сделать черное платье, то вслед за тем всякий раз следовал для него траур».

В свою очередь появление «дамы в черном» на балу, именинах, крестинах и других «праздничных действах» наводило панический страх на суеверных хозяев. В. П. Шереметева 2 ноября 1825 года запишет в дневнике: «После обеда я нарядилась и поехала делать визиты. Приезжаю к Новосильцовой, множество народу, мы были на половине лестницы; к счастью, Сергей спрашивает, нет ли праздника. Человек говорит: "День рождения г-жи Новосильцовой, у нас был большой обед", — принуждена была вернуться потому, что на мне было черное платье».

Некоторые суеверные представления были связаны с ювелирными украшениями. «Молодцы устремились в соперничество красным девам и женам, мужественно решились проколоть свои уши и щеголяют ныне в серьгах с румяными щеками». «Эти серьги в форме кольца были золотые, гладкие или с чеканкой и иногда довольно большие. Они служили не только украшением, но и, по суеверию, предохраняли от глазных болезней». Кольцу, которое носили на мизинце, приписывали силу защищать его владельца от сглаза. Украшения, полученные в дар, в некоторых случаях воспринимались как талисманы. Потерять такой талисман предвещало несчастье. «Рассыпать нитку жемчуга» также считалось плохим предзнаменованием.

Плохая примета — дарить булавку (пусть даже с крупным бриллиантом), тем более на свадьбу. Однако М. Паткуль не испугало это суеверие, и, рассказывая о свадебном подарке, она замечает: «Это была булавка, с крупным бриллиантом, оправленным в когтях. Мне же эта булавка тем более была дорога, что он носил ее при статском платье. Как верить после этого предрассудкам, что дарить булавки не хорошо? В нашей тридцатишестилетней счастливой супружеской жизни не только не было ни одной ссоры, но никогда малейшее облако не помрачило пройденного нами пути».

«Колющие и режущие предметы» — не самый хороший подарок для невесты. Если жених «…подарит невесте ножницы или ножик, любовь их рассечется». В основе данной приметы лежит «принцип аналогии». Однако следующая примета вызывает недоумение: «Жених не должен дарить невесте книгу, иначе любовь их пройдет скоро». Пользуясь словами В. И. Даля, «это не дурно придумано», чтобы внушить мысль: «…чтение не только не нужно девицам, но еще и вредно»: «…начитавшись романов, женщины стремятся к воображаемому счастью, судят обо всем ложно, вместо чувств питают фантазии», «…что касается науки, то для женщин дело сие чрезвычайно опасное»[4].

«Мужчина имеет многие и различные назначения, женщина имеет одно только: вступать в замужество». Героиня повести В. Соллогуба «Большой свет», «…следуя аристократическому обычаю петербургской знати… тщательно скрывалась от всех глаз до роковой минуты вступления в свет». В основе этого «аристократического обычая» несомненно лежит суеверие, связанное с влиянием «дурного глаза».

О соблюдении данного «обычая» косвенно говорит и письмо П. А. Вяземского жене: «Ты не довольно поберегла Машу от худого глаза московских баб обоего пола. И не вступив еще формально в свет, она теперь побывала уже в переборе людских толков».