подавлял годами, пока его не заключили в наручники и не провели под конвоем на глазах у собравшихся журналистов. Сейчас, глядя на него, я поняла горькую правду: какие бы он ни вел сейчас разговоры о вновь обретенной внутренней гармонии и искуплении, какой бы независимый вид ни напускал на себя во время оглашения приговора, как бы адвокат ни уверял, что через три года он выйдет из этого заведения общего режима, в душе моего братика царил прежний раздрай. Я подскочила к нему, обхватила двумя руками за плечи, отвела к стулу и посадила, а он только причитал тихонько:

— Прости меня, прости, мне так жаль…

Еще один побочный эффект стресса — необходимость снова и снова повторять одну и ту же фразу.

Я крепко сжала руки брата:

— Прекрати извиняться. Что сделано, то сделано. И я рада была услышать, как ты злишься.

— Но пастор Уилли говорит, что гнев ядовит. И пока я не научусь прощать…

— Пастор Уилли не потерял все. Пастора Уилли не заперли в тюрьме. И окружной прокурор не использовал пастора Уилли в своей политической игре, устроив публичную порку, так сказать, в назидание всем. Что, черт возьми, этот евангелист знает о твоем гневе?

— На прошлой неделе пастор Уилли сказал мне во время частной встречи, что ты — яркий пример «сестринской поддержки».

— Я буду тебе благодарна, если ты больше не станешь без конца поминать имя несчастного пастора Уилли. Понятно же, что я здесь ради тебя.

— Вот если бы и мой брат оказался так же милосерден.

Его брат! Мой второй брат. Сейчас он, запутавшись в трясине морального превосходства, пребывает в бегах. С нами общения не поддерживает.

— Его все это тоже не радует, уверяю тебя, — сказала я.

— Спасибо, что возишься со мной, а не списала со счетов как конченого, как сделал он.

— Ты никакой не конченый, — возразила я.

— Мама на той неделе то же самое сказала. Вы так до сих пор и не разговариваете?

— Я дверью не хлопала, но она продолжает меня винить…

— Я велел ей перестать это делать. Ты не виновата.

— В ее глазах всегда виновата я. Я всегда была для нее нежеланной дочерью, и она повторяла мне это не раз и не три.

— Нам всем необходимо исцеление.

— Ой, не начинай…

— Я знаю, по-твоему, все это напоминает слащавую мелодраму. Но пора уже всем нам быть честными друг с другом.

— С мамой это пройдет на ура. Но представь, что ты скажешь такое папе…

За этой моей репликой последовало долгое молчание. Брат уставился в пол. Невооруженным глазом было видно, до чего ему скверно. В конце концов он взял со стола пачку печенья, вскрыл и, схватив сразу три штуки, буквально проглотил их.

— Я давно собираюсь поговорить с отцом о тебе, — сказал он.

— Прости, что заговорила об этом.

— Не надо извиняться за то, что заговорила о папе. Но… — Адам заколебался было, но продолжил: — Сейчас мне нужно обсудить с тобой один факт, о котором я раньше никогда тебе не говорил.

— Не уверена, что именно сегодня я хочу услышать еще о каких-то фактах.

— Но есть кое-что, о чем мне необходимо сказать.

— Почему сейчас?

— Мне необходимо этим поделиться.

— Я так и слышу в этом «поделиться» голос пастора Уилли…

— Он и правда сказал, что пока я не признаюсь в этом беззаконии…

— Беззаконие — неоднозначное слово с множеством смыслов.

— Да послушай меня наконец, пожалуйста!

Молчание. Очень долгое молчание. Брат сидел спиной ко мне, уставив неподвижный взгляд в стену. Наконец он заговорил. А когда почти через полчаса он закончил рассказывать свою историю, я почувствовала, что у меня кружится голова и плывет под ногами пол.

— Значит, спустя пятнадцать лет ты решил все это выложить мне, — сказала я. — И, делая это, ты настаиваешь на том, чтобы я разделила с тобой эту тайну… и сохранила все именно что в секрете.

— Можешь всем рассказать, если хочешь.

— Не собираюсь я никому рассказывать. За последние годы ты навлек на свою голову достаточно неприятностей. Но я должна тебя спросить: кто еще кроме пастора Уилли об этом знает?

— Никто.

Я обшарила глазами все углы мрачной комнатушки, пытаясь разглядеть камеры или микрофоны. Как будто нет. И все же, прежде чем снова заговорить, я понизила голос до шепота:

— Так пусть все так и остается. Не слушай своего проповедника и не вздумай еще с кем-то поделиться этой историей. Ты уверен, что пастор Уилли будет молчать?

— Он всегда уверяет, что всё, о чем мы говорим наедине, остается между нами, что он большой специалист по хранению «вечных тайн».

И готова поспорить, что у него, как у очень многих сверхнабожных людей, наверняка имеются и собственные страшные тайны.

— Ну, твои секреты носят глубоко временный характер. Поэтому я намерена забыть обо всем, что ты рассказал.

— Сейчас ты говоришь совсем как папа, — усмехнулся Адам.

— Я кто угодно, только не наш отец.

— А почему же сговариваешься со мной точно так, как он много лет назад?

— Потому что мы, увы, родственники. И из этого следует, в частности, что теперь мне придется как-то жить, зная то, о чем ты мне поведал.

— Даже несмотря на то, что минуту назад ты обещала забыть все, что слышала?

— Это было бы слишком просто. Я никогда не забуду эту историю. Но никогда не стану ее обсуждать. И учти, я очень жалею, что ты мне все рассказал.

— Ты должна была знать. Это же про нас. Про то, что мы такое.

И тут же, оторвав взгляд от потрескавшихся потолочных панелей и люминесцентных ламп, Адам опустил глаза и уставился на меня, будто снайпер, нашедший свою цель.

— А ведь ты теперь в этом замешана, — произнес он.

Прошло несколько дней после того ошеломительного тюремного свидания. Тяжесть того, что совершил мой брат — при несомненном пособничестве отца, — давила на меня не так сильно, как мое согласие хранить тайну, которую он просто взял и выложил мне.

Адам оказался прав: обещав ему, что стану всегда хранить в тайне это ужасное преступление, дав обет молчания — омерта, — я стала соучастницей.

Все семьи — это тайные общества.

А открытая кому-то тайна перестает быть тайной.

Когда тайна становится известной родителю, брату или сестре, она может превратиться в секретный сговор, заговор. При условии, что все эту тайну сохраняют.

Ты должна была знать. Это же про нас. Про то, что мы такое.

Мы, Бернсы. Родители, рожденные во время