Все уставились на Одноглазого и закивали в такт. Колдун заявил, что карты ненавидят его с незапамятных времен.

Но снова выиграл.

Три победы подряд – сущее безобразие. Следовало бы насторожиться, но вместо этого я снова сменил тему:

– Знаете, а ведь меня уже восемьдесят семь дней не пытались убить.

– Все еще впереди, – сказал Эльмо.

– Нет, правда. Только задумайтесь: на улице мы легкая мишень для кого угодно, но за нами даже не наблюдают. И никто из нас не озирается по сторонам и не жалуется на язвы.

Игра прекратилась. На меня уставились семнадцать глаз. Масло сказал:

– Костоправ, только попробуй сглазить, и я лично тебя придержу, когда кто-нибудь захочет сделать тебе вскрытие твоим же любимым ножом.

– Он прав, – возразил Гоблин. – Мы здесь уже три месяца, но ничего хуже пьяных драк не случалось.

Среди шестисот сорока бойцов Отряда нашлось несколько придурков, чьим любимым развлечением было надрать кому-нибудь зад по пьяни.

– Просто Госпожа по-прежнему сохнет по Костоправу, – предположил Одноглазый. – Вот и подыскала для него местечко побезопаснее. Нам с ним не тягаться. Следите за небом. Рано или поздно она самолично прилетит на ковре, чтобы перепихнуться со своим любимчиком.

– Костоправ, а как у нее с волосами?

Любимчик? Ну-ну. То-то мы целый год бросались следом за Шепот из одного кипящего котла в другой, ни дня не проводя без драки.

Любимчик? Разве что в том роде, когда на тебя взваливают все больше обязанностей, если ты, несмотря ни на что, справляешься с основными.

– Масло, как узнаю – тебе первому скажу.

Я не стал отпускать столь любимых другими вульгарных шуточек. Мой ответ заставил их подумать, что я по-прежнему питаю интерес к самой страшной женщине в мире. На самом же деле я опасался, что она нас подслушивает.

Парень по имени Причиндал сказал:

– К слову о волосах: я был бы не прочь поближе рассмотреть вон те.

Все обернулись и увидели на противоположной стороне улицы весьма красивую девушку. Ростовщик похвалил вкус Причиндала.

На вид девушке было не больше двадцати. Ее светло-рыжие волосы были острижены короче, чем у большинства местных женщин. Сзади они едва касались воротника, а с боков были чуть длиннее. Лоб закрывала челка. Я не обратил внимания на одежду девушки. Немудрено – красотка излучала такую чувственность, что до остального уже не было дела.

Внезапное внимание с нашей стороны напугало ее. Она попыталась смерить нас уничижительным взглядом, но не очень-то получилось. Ускорив шаг, девушка скрылась из виду.

Одноглазый взял карты:

– Эта точно бритая во всех интересных местах.

– Ты ее знаешь? – спросил окрыленный надеждой Причиндал.

У него появилась надежда. И даже цель в жизни.

– Лично – нет. Она из храма.

Служительницы Оккупоа занимаются священной проституцией. Я слышал, что среди них есть весьма талантливые и преданные делу.

Гоблин поинтересовался, откуда такая осведомленность.

– У них всех такая прическа, недомерок.

И это произнес человек ростом ниже Гоблина!

– А о прическе ты как узнал?

– Решил, что нужно попробовать все доступные удовольствия.

Мы опешили. Одноглазый – известный скряга. Да еще и плохой игрок в тонк. Вдобавок он почти бессмертный – в Отряде уже больше ста лет.

– Чего рты разинули? – возмутился он. – Да, я только прикидываюсь бедным. Разве это преступление?

Нет. Мы все такие. Лучшая защита от нищих приятелей, которые то и дело клянчат у тебя деньги, вместо того чтобы пойти к Ростовщику.

Кто-то заметил:

– У многих ребят скопились деньжата. До прибытия сюда у нас не было возможности их потратить.

Верно. Черный Отряд неплохо подпитал экономику Алоэ. Возможно, мы не подвергаемся нападениям именно потому, что с нас еще есть что взять.

– Пойду приведу Кеглю в чувство, пока Лейтенант и мне взбучку не задал, – сказал Эльмо. – Молчун, хочешь сыграть за меня? Черт! Он ведь только что был здесь!

Я тоже не заметил, куда подевался наш третий колдун. В последнее время Молчун держался чуднее обычного. Будто призрак.

У ветеранов Отряда развито шестое чувство. Ты инстинктивно распознаешь намеки и настораживаешься, сам того не осознавая. «Чуешь опасность», как мы сами говорим. Вдобавок начинаешь догадываться, что творится в умах начальства, и моментально узнаешь о том, что тебя решили сунуть в какое-нибудь дерьмо.

Всем шестистам с хвостиком наших бойцов хватило четырнадцати напряженных секунд, чтобы понять: случилось что-то серьезное. Грядут перемены, и счет дней, в которые меня не пытались убить, вряд ли дойдет до сотни.

Когда со стороны лагеря появился Крутой, игра в карты уже прекратилась.

– Эльмо, Костоправ, Гоблин, Одноглазый. Старик вызывает.

Одноглазый проворчал:

– И кто этого чертова Гоблина за язык тянул?

Пару минут назад Гоблин пробормотал: «Чует моя задница, что-то происходит».

Я вставил:

– Ну да. Это он во всем виноват. Если нас опять пошлют усмирять мятежников, всыплем ему ремня.

– Не смешно, Костоправ. – Эльмо поднялся из-за стола. – Но я поддерживаю. Уже почти забыл, какова гарнизонная служба.

Он понес какую-то чепуху о чистой одежде, крепком пиве, регулярном питании и почти неограниченном доступе к любимым солдатским способам траты времени и денег.

Оставив карты другим, мы пошли по улице. За нашей спиной уже озвучивались догадки.

– Гарнизонная служба – она такая, – произнес я. – Для меня самым трудным в ней было убедить Одноглазого вылечить солдат от поноса с помощью чар.

– А мне нравится, – сказал Одноглазый. – Можно хорошо подзаработать.

Это он умел. Отправь его куда-нибудь на недельку, и он обязательно влезет по уши в тамошний черный рынок.

Крутой бочком приблизился ко мне и прошептал:

– Нужно поговорить наедине.

Он сунул мне в руку сложенную полоску пергамента, не больше трех с половиной дюймов в ширину. Грязную, вонючую. С одной стороны недоставало треугольного клочка, – видимо, листок на чем-то висел. Когда я развернул пергамент, на лице Крутого отразился испуг.

Я остановился. Остальные тоже, недоумевая, в чем дело.

Я прошептал:

– Где ты это взял?

Отряд стоял лагерем за городом, на вересковой пустоши, еще с тех пор, когда Шепот прибыла для переговоров о включении Алоэ в империю Госпожи. Главной из обещанных городу привилегий было его дальнейшее существование. Лагерь был непримечательным: стена из глинобитного кирпича, за ней – саманные постройки, оштукатуренные, чтобы не размыло дождями.