Еще про Найденова: когда просят — все делает, угодлив, но через время начинает деньги за это клянчить, так что ему дают поневоле, чтобы отстал. У него есть дочь. Ребенку он никак не помогает, пропивая все до копейки — так и пьет, именно «до копейки». В этом пьянстве, когда все пускаешь по ветру и ничего не оставляешь, есть все же что-то искупляющее. В день получки бывшая жена разрешает Володе вые…ть ее, если даст денег. Живут они в одной коммуналке, которую, разведясь, не смогли никак разменять — он, она, их дочь. Живут в разводе уже годы, но живут в той же комнатушке, имея почти все общее — воздух, утварь, стены и т. д.

Еще о Володе: отсидел когда-то полтора года за якобы кражу бесхозного холодильника; его мысли о бомжах — «ведь у каждого была когда-то своя квартира», сам он очень боится, что однажды заставит кто-то продать квартиру и сделает бомжем, поэтому боится бывшую жену; всячески защищает Евдоху — всех защищает, кого боится и кто над ним издевается; его рассказ про увольнение — как она час держала его трудовую книжку в руках и уговаривала остаться на работе, еще подумать, — и это он врет; он, как оказывается, работает в больнице уж двадцать лет и пережил двух начальников.

Труповозы называют тучные трупы «кабанчиками». А тощие никак не называют — для них это всегда какая-то радость, неожиданная, что тощий; что легко будет и уместить, и тащить.

Привезли старика с истощением. Все время просился домой, упирался. Его помыли, чего он не хотел. Медбрат бил его в грудину со злости, что пытается подняться с каталки. Этот Альфред, его сразу стали называть Аликом, все время что-то пытался сказать, но услышать его уже было невозможно: ртом двигает, мучается, а ничего кроме свистящего хрипа не слышно. Я его наугад спросил: может, хочет домой, — и он удивленно закивал головой. Я был единственным человеком, кто его услышал. А потом его положили в отделение, хотя говорили, что везут домой. Вечером он умер, а дома у него вроде как и не было — его же привезли с истощением и со следами, ребра будто свинцовые — похоже, что палкой лупили.

Мужик и баба, лет сорока, пропитые, приводят бабку — свекровь, а тому мать, с переломом челюсти. Выяснилось, что они же ее и побили. Но бабка от больницы отказалась — и те обрадовались: они отчего-то боялись, что бабку госпитализируют, может, думали сдуру, что тогда их засудят. А бабка лечиться ни в какую не хотела, ругала всех матерно, что не пойдет. Ей пригрозили, что умереть может от загноения, но ей не терпелось выпивать дальше в своей семье, в которой все помирились.

Был непостижимый диалог, связанный с золотыми зубами, когда санитарам требовалось их все сосчитать, до семи, а не смогли — пять на виду, а остальные черт-те где глубоко. Замаялись — челюсть свело, как разжать? И стали спорить. Дескать, возьмешь труп, а окажется, что зубов и нет. А наши обижаются — сдурели, что ли, зачем нам зубы, не брали, мы ж не звери, чего сомневаться. А эти уклоняются — не брали-то не брали, а если где-то по дороге своровали. В общем мыкались, а потом один из перевозчиков махнул рукой — ладно, Вась, бери, если что, рассчитаемся за два зуба из своей зарплаты, хрен с ними, наша совесть чистая.

Пьянь. Привезли его чуть живого. Человечище, с громадными выпученными глазами. Тыщонка зажата в кулаке. Как он смирно улегся спать, когда перевалили голого в койку, а наутро проспался, то есть помер. И еще: все хранил, даже квитанции из вытрезвителя чуть не пятилетней давности. Хотели снять с него трусы, не давал — цеплялся, расставлял козлом ноги. А их взяли, трусы эти, да на нем же лоскутами порезали. Только клок и остался в его кулаке. Видимо, понял, как его ловко обкорнали, — и глаза до того слезно выпучил, что в них было глядеть невозможно. Так и увозили — в одном кулаке клочок трусов, а в другом эта тысяча зажата. То, что не отдал. Через день нас вызывали в терапию — уже труп. Кулаков не разжать. Выдавали труповозам, рассказали всю эту историю — они смеются — и оставили так.

Старая бабка, из простых, говорит: «Прывыкла…» Как будто даже простое слово произнести легко не получается: только через труд, как и жила.

Померла женщина, больная диабетом, весом в двести килограммов, от гангрены. Кругом мат, дурной хохот, но за всем слышны ужас и беспомощность: каталка английская такого груза не выдержит, в холодильник морга эта туша не влезет, из подвала морга по крутым полозьям в тесном коридорчике ее наверх не выкатить, — бессилие живых.

Девки сидят в сестринской и обсуждают жратву — что вкусней и как лучше сготовить, и вдруг со стороны раздраженный голос: «Хватит жрать, работать пора!» — это кто-то голодный не вытерпел.

Женщина рожала в приемном покое. Не кричала, никто и не заметил. Пришла с улицы — и родила. Тут же прошел слух, что отказывается от ребенка, — и набежали бабы, которые не могут забеременеть, из гинекологии, умоляя, чтобы им отдали. Но это было невозможно, конечно. Младенца тут же куда-то увезли. Мать — ушла.

Привезли бездомную — просила хлебца, а потом померла. Еще в больницу явилась голодающая старуха, просила, чтобы ее поселили в больнице и покормили, — выставили. Голод — это ведь не болезнь.

Пьяный лифтер: лифт как средство передвижения. Больничная картина. Типичная.

Привезли молодого наркомана. Орет, чтобы дали дозу. Фигура жалкая и вместе с тем трогательная — ходил, требовал у всех для себя теофедрина и разводил критику, что в этой больнице скорей сдохнешь. От госпитализации отказался — она ему без надобности, все равно что таблетка анальгина, — но потребовал, чтобы дали пожрать как человеку больному. Когда надоел, выкинули, как приблудного пса.

Володя Найденов. На очки денег нету и различает только то, что напечатано большими буквами. Если читает, то получается чудно — читает одни заголовки, будто пьет и не закусывает. Потому и обо всех событиях имеет самое общее мнение. Он же покупает бутылочку, но высасывает ее не доезжая до дома, по дороге домой, в общественном транспорте. И потом жалуется, что уж дома выпить оказывается нечего — не довез родимую, упил. А удовольствия никакого, даже не заметил, как случилось, что в бутылочке уж нет. Зимой это чаще случается, чем летом, потому что зимой ездит в пальто, а в пальто не стыдно похлебывать, вроде как оно тебя и бутылочку от взглядов прячет. Да и холодно. Летом же ты у всех на виду, стыдно. Да и жарко, муторно. Так что терпишь до дому.

Травили тараканов в поварском цехе. Мужики тамошние, чернорабочие, обрадовались, что начальство ушло, и устроили в отравленном цехе пьянку, сами себе хозяева. Наутро картина: кучи дохлых тараканов, стар и млад, и валяются на полу в тех же тараканьих позах мужички. Хозяйка заорала — оживились, расползлись, встали. Не только остались живы, но чрезвычайно хвалили пьянку, говоря, что такого удовольствия еще в жизни не ведали, чтобы водка так за душу брала. Дихлофоса надышались — вот и погуляли, насладились, будто в лесу или в бане. Но травят тараканов раз в год. Получается, раз в году у них еще один день праздника, это в прибавку к общенародным. Но тут праздник так праздник: как бы подохли, а потом будто воскресли — восторг жизни ни с чем не сравнимый, младенческий. Говорят, если на таракана, которого морили, прыснешь водой, то он оживает, а не прыснешь, то так больше и не оживет.