P. Р. S. В случае публикации моего труда прошу на мой гонорар издать 14 посланий Апостола Павла, чьи деяния сопровождали мою душу духовным трепетом и вселяли уверенность в окончательную гибель Паразитария, а также поставить скромный памятник из лабрадорского мрамора Сутулиной Анне Дмитриевне и ее маленькому сыну по прозвищу Топазик.

Какие там к дьяволу иносказания! Все в натуральную величину! Ксавий видел проект решения о снятии моей кожи. Он, правда, не успел прочесть, какая часть покрова подлежала эксдермации — термин ввели в период вневременного и внесоциального общедемократического курса. Ксавий тут же нашел меня и, как мне показалось, с наигранным сочувствием сообщил:

— Попался ты. — Он объяснил суть приказа. Заглядывая в мои глаза, точно пытаясь определить степень моего испуга, добавил: — Они хорошо осведомлены о твоих методах анализа паразитарных систем. Особенно их возмутил перенос паразитарных отношений простейших на современную демократическую среду. Я тебе, старик, говорил, нельзя зрящно отрицать. Надо что-то и пощадить. А теперь…

— Что же делать?

— По потолку надо пройти, а добиться отмены решения.

— Как отменить?

— Зацепку надо искать. Зацепка всегда должна быть.

— Где ее найдешь?

— Приказ вступает в действие только после увольнения. Смекнул? Надо затормозить увольнение. Промедление смерти подобно. Кожа есть кожа. — Ксавий, сославшись на крайнюю занятость, улетучился.

Я и раньше думал, что обречен на муку. Я вырос под знаком беды. Я не сетовал: приговоренность — примета времени. Все приговорены, и все терпеливо ждут своей участи. Я всматривался в лица прохожих. Улавливал едва заметный, невербальный контур ожидания смерти. Ощущал усталую обреченность, конец духа. Я считывал с человеческих лиц временные границы тайной агонии. Этому столько-то осталось жить, а этот уже не жилец. И удивительный парадокс: не хотел, не желал видеть своей кончины, своей обреченности: другая примета времени — наглая, плотская, бездумная и бездушная уверенность в бесконечности своего бытия. Умрем не мы — умрут другие! Я вдруг ощутил дичайшую слиянность этих двух примет в себе. Ощутил свою причастность к злу, к гордыне. Я не знал, кто конкретно меня приговорил. Но я мог бы по пальцам пересчитать, кто был причастен к моей ожидаемой гибели. Да разве это так важно! Сейчас палачество приобретает иные, невидимые формы. Оно почти всегда за кадром. Миллионы приговоренных не знают своих убийц. Убийцы перестали называться уголовниками, разбойниками и ворами. Преступники занимаются большой наукой, большой политикой, большим бизнесом. Они не ощущают себя убийцами. Я знал десятки крупных ученых, замешанных в массовых убийствах. Они гордились тем, что изобрели, открыли, внедрили смертоносные изобретения, которые высоко оплачивались, поощрялись высокими премиями и еще черт знает чем!

Я как-то сказал Ксавию, ссылаясь на Новый Завет:

— Миром правит Зло. Еще Апостол Павел сказал, что в стадо вошли лютые волки. Злые и порочные люди в овечьих шкурах будут судить и казнить. Среди этих злых людей будет немало иудеев. Они будут стремиться опутывать христиан нормами и законами, пытаясь обратить свободу в разрешение грешить и творить беды.

Ксавий возмутился:

— По-твоему, Павел — антисемит?

— Павел — праведник. Он способен был признаться: "Безумно поступал и много грешил". Он порвал с фарисейством и с пресловутой еврейской исключительностью…

Я нарочно так сказал: немножко отомстил Ксавию. Он понял это и ответил:

— Муки украшают человека. Так радуйся же…

Горячие слезы текли по моим щекам: не мог я радоваться…

Одиночество — это когда нет ни одной души, которая смогла бы прийти к тебе на помощь. Чем ощутимее приговоренность, тем плотнее кольцо одиночества. Стоило только замаячить моим невзгодам, как от меня отшатнулись, как от прокаженного, близкие и знакомые.

Первой шарахнулась от меня моя Сонечка. Впрочем, когда она ушла, я даже помолился в душе: Слава Богу. А произошло это из-за Приблудкина, нашего общего знакомца — писателя, который стал клепать новую прозу, где он почем зря ругался матом и описывал причудливые формы человеческих половых органов. Он считал себя эстетом, поэтому его органы говорили по-мерлейски, музицировали, спорили о создании Всемирного правительства, о едином режиме торговли и фиксированных курсов валют, при этом доказывали необходимость одной валюты, в частности польских злотых или русских рублей. Они ратовали за единый валютный режим, открытый и либеральный, где могущество определялось "эррекцией наличности" (термин введен впервые в Шакалии) и достигалось исключительно мирным путем. Конечно же, в новой прозе использовалась концепция Эриха Берна "об эксплуатации половых органов", где он практически и теоретически вслед за Зигмундом Фрейдом доказал, что назначение пениса не только и не столько в том, чтобы заниматься истинной любовью и производить детей, а в том, чтобы способствовать укреплению Отечества, развитию прогресса на основах творчества и удовольствия.

Один из его эпизодов о том, как мистер и миссис Мургатройд поспорили, кто из них дальше пописает, и миссис победила, потому что вовремя закричала: "Нет, нет, руками не помогать!" Так вот этот эпизод лег в основу двадцати шести романов и семнадцати пьес. Литераторам нашей милой Пегии понравилось берновское научное обоснование того, что пенис в состоянии эррекции "представляет собой восхитительный символ плодородия, и в таком качестве почитался во все времена, частным образом или даже публично с радостными церемониями" (Эрих Берн. Секс в человеческой любви. М., 1990. С. 32, последний абзац справа).

Один из таких романов был написан Приблудкиным, который широко и умело использовал учение заокеанского психолога в деловых и юридических отношениях, где предприниматель тонко и с чувством соблазняет или насилует клиентов или наоборот, где паразитарные формы секса, дружбы и любви доминируют повсюду, даже в философии. И вот однажды Ксавий принес сборник "новой прозы", где был напечатан роман Приблудкина. Предупредил:

— Обхохочешься.

Сонечка прочла несколько страничек, где говорилось о том, что у одного философа, нежнейшего и невинного человека, член похож на дирижабль.

Сонечка завопила — ей, наверное, нужен был повод:

— Всякую дрянь в дом тащишь!

— Это постмодернизм, — пояснил я робко. — Концептуальная проза.

— Разврат это, а не проза! — кричала она. — Разврат!..

В общем, она была по-своему права. Я тоже был недоволен Приблудкиным, особенно когда узнал, что в образе философа с этим самым летательным аппаратом был изображен талантливый мыслитель наших дней Шидчаншин.