— Ты ведь хочешь быть очень чистой, правда?

Да, это правда. Смой с меня все грехи. Очисти мое тело. Пусть оно вновь будет первозданным.

Он — на коленях, намыливает ей живот.

— Тебе нравится, когда я мою здесь? — Он начинает скрести ее кожу мыльными пальцами. Грубо. Именно так, как она любит.

— Да.

— А здесь? — Он ныряет во влагалище. Она возбуждена до предела, но что чувствует он? Он все еще в одежде, стоит, упираясь в край ванны, так что ей трудно определить на глаз степень его возбуждения.

— Да, да. — Ей приходится прижаться к холодной кафельной стене, чтобы не упасть.

Он вдруг останавливается, резко разворачивает ее. Она скользит по днищу ванны, но удерживается на ногах. Он, похоже, не замечает ее неловкости. Начинает тереть ей спину, ягодицы.

— Три сильнее, — требует она.

Он взбешен. Он не терпит, когда им командует девчонка. Прижав губку к ее ягодице, он рукой обхватывает ее за талию.

Она вскрикивает, когда он больно шлепает ее жесткой щетинистой губкой. Раз, другой…

Да, накажи меня. Выбей из меня дурь. Я хочу быть хорошей девочкой.

На коврике у кровати, распластавшись. Руки крепко обхватывают латунный поручень. Она не связана, но он приказал ей не двигаться. Она — в образе послушной жертвы.

Между тем тело ломит. Оно хочет, хочет, хочет. Он заставляет ее повторять вновь и вновь: «Я хочу тебя. Хочу тебя. Хочу тебя».

Его улыбка уже совсем не мальчишеская. Коварная, хитрая. Грань между фантазиями и реальностью стирается. Маска лжи сдернута. Он посягнул на ее тайные помыслы. Шлепок по грудям. Она почти не чувствует боли, изогнувшись, тянется к нему. Костяшки пальцев белеют, когда она еще крепче впивается в поручень.

Он вновь шлепает ее.

— Ты кто, шлюха?

— Нет. — Сдавленный крик вырывается одновременно с очередным ударом по грудям. На этот раз она морщится от боли.

— Так ты шлюха?

— Нет, нет.

Он снова бьет ее.

— Лгунья. Лгунья.

Ее охватывает страх: не зашел ли он слишком далеко? Но животное желание комом подступает к горлу. Она смотрит на него: взгляд ее широко распахнутых карих глаз исполнен похоти. Она хочет его.

Что ей делать? Просить? Требовать? Умолять? Она боится. Он тоже начинает терять самоконтроль. Радость от причиняемой ей боли переходит в восторг. Это видно по его лицу, глазам. Если он намерен и дальше истязать ее, ей придется остановить игру. Но весь ужас в том, что этого-то и не хочется.

У него на коленях. Уткнувшись лицом в постель. Дышать тяжело. Боль нарастает, но и желание становится все более навязчивым. Ощущение мучительное.

Что-то мягкое и шелковистое касается ягодиц. Она поворачивает голову, пытается рассмотреть. Шарф. Белый шелковый шарф.

Судорожно глотает воздух. В голове рождаются видения — четыре молодые женщины, их некогда прекрасные лица обезображены ссадинами и кровоподтеками, тела истерзаны, искалечены долгим, мучительным насилованием…

Какой ужас. Какой вандализм. И в то же время — какой восторг. Оказаться в чьей-то власти. Подчиниться чужой воле и силе. Лишиться контроля над собой. И ответственности за собственную судьбу.

Она поворачивает голову. Он улыбается, как будто читает ее мысли.

— Доверься мне, Мелани. И удовлетвори свое любопытство.

Она пытается протестовать, но слова застревают в горле.

Он ласково улыбается, протягивая ей шарф, словно подношение.

Всего лишь на одно мгновение их взгляды встречаются. Но ей достаточно этого мига, чтобы понять: впереди новая игра.

Кровь бешено пульсирует в висках. Связанное тело мучительно ноет. Челюсти свело, зубы как будто расшатаны после его свирепых пощечин. Но хуже всего то, что он по-прежнему подводит ее к оргазму руками, губами — но только не пенисом.

Она чувствует себя униженной. И самой себе ненавистна за то, что согласно принимает эти недостойные правила игры, не находя в себе сил остановить ее. Но она должна решиться и покончить с этим кошмаром. Иначе неизбежно утратит ощущение реальности и канет в бездну. Увлекая и его за собой.

— Пожалуйста, развяжи меня. Мне больно.

— Мне казалось, ты хочешь понять, что такое боль, Мелани.

Она чувствует, как обручем сдавливает грудь. А она была уверена, что сможет договориться с ним.

— Это уже не возбуждает ни меня, ни тебя. — Она произносит эту ложь еле слышно.

Он улыбается. Он знает правду.

На марокканском ковре в гостиной. Задыхаясь, дрожа, все еще связана, щиколоток и запястий уже не чувствует, позвоночник разрывается от напряжения. Кожа красная, зудит. Исполосована. В мокрых рубцах.

— Скажи мне, — шепчет он, касаясь пальцами кровоподтеков на ее щеке. — Ты все еще хочешь меня, Мелани? Скажи мне правду.

Она не может ответить. Она уже не воспринимает реальность. В душе хаос и смятение.

— Еще шампанского? — как бы между прочим спрашивает он.

Она качает головой. Алкоголь обожжет ее окровавленные губы. Дрожь пробегает по телу.

— Давай сделаем перерыв, а? — говорит она, выдавливая из себя улыбку. — Охлади пока шампанское. Мы совсем забыли про ужин. Почему бы нам не поесть, а уж потом…

Он не слушает. Встает подле нее на колени, прижимает хрустальный бокал с шампанским к ее губам.

Она трясет головой.

— Пожалуйста…

Он резко приподнимает ей голову, начинает вливать в рот шампанское. Она захлебывается, кашляет, выплевывает его. Не на шутку злится.

Он улыбается — мягко, с любовью, но в глазах пустота. Если верно, что глаза — зеркало души, тогда смело можно сказать, что сегодня душа явно покинула его. И ее тоже.

Он поднимается и подходит к проигрывателю, роется в дисках. Находит тот, что искал, ставит. Оборачивается к ней, по-прежнему улыбаясь, а комната уже наполняется звуками «Голубой рапсодии» Гершвина.

— Ты ведь слышала раньше эту мелодию, Мелани? Но она звучала не так, как сейчас. Почему Ромео ставил ее для своих жертв? Ты задавала себе этот вопрос, не так ли?

— Да, ты прав. — Голос ее напоминает карканье.

Он переводит разговор на другую тему.

— Они делились с ним своими запретными фантазиями. Так же охотно, как и ты. Они изливали ему душу. Совсем как ты, Мелани.

О чем это он? Он не может знать, о чем говорили те женщины со своим убийцей незадолго до смерти. Он все еще играет с ней. Но, пожалуй, игра слишком затянулась. Все хорошо в меру.

И только тогда она замечает, что на нем прозрачные, из тонкой резины, хирургические перчатки. Когда он успел надеть их? Она совершенно отключилась — вполне возможно, что он был в них все это время.