– Как бы то ни было, вы отличились. Поздравляю. Семнадцатого августа генерал Саррай[2]писал в приказе: «Капрал Морлак сыграл решающую роль в штурме линии обороны болгарских и австрийских войск. Возглавив атаку, он лично вывел из строя девять вражеских пехотинцев, затем получил ранения в голову и плечо и рухнул без сознания на поле боя. Он мужественно продержался до ночи, когда товарищам под покровом темноты удалось доставить его на французские позиции. Этот героический поступок положил начало победоносному контрнаступлению наших войск в районе Црны»[3]. Великолепно! Поздравляю.

Это чтение, конечно, возымело свое действие, потому что заключенный уже не пытался притворяться, что спит. Продолжая лежать, он изменил позу, возможно, для того, чтобы заглушить слова офицера.

– В самом деле, нужно было проявить исключительную храбрость, чтобы удостоиться столь высокой награды, как орден Почетного легиона. Простой капрал! Не знаю, как там в Восточной армии, но во Франции, по-моему, насчитывается лишь два или три таких случая. Право, есть чем гордиться. Вы гордитесь, господин Морлак?

Заключенный заворочался под одеялом. Было очевидно, что он вот-вот нарушит молчание.

– Давайте перейдем к поступку, за который вас арестовали. Я не могу представить себе, чтобы человек, при таких обстоятельствах заслуживший орден Почетного легиона, мог сознательно совершить то, в чем вас обвиняют. Вероятно, вы были пьяны, господин Морлак? Война для всех нас стала огромным потрясением. Иногда нас накрывают воспоминания, и, чтобы отключиться от них, мы выпиваем лишнее. Глоток, другой. А в итоге делаем то, о чем потом жалеем. Так оно и было, да? В таком случае принесите свои извинения, выразите искреннее раскаяние, и покончим с этим.

Человек, лежавший на нарах перед следователем, наконец приподнялся. Он взмок под своим одеялом, лицо покраснело, волосы растрепались. Но взгляд оставался ясным. Узник сел на край кровати, свесив босые ноги. Поморщившись, потер рукой шею и потянулся. Затем пристально посмотрел на следователя, который все еще сидел, держа папку на коленях, и устало улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Я не был пьян. И я ни о чем не жалею.

Он произнес это довольно тихо, приглушенным голосом. Расслышать что-либо снаружи было невозможно. И все же пес на площади тотчас залаял.

Следователь машинально покосился на дверь.

– По крайней мере, есть одно существо, которое на вашей стороне. А кто еще стоит за вас, капрал? Нет никого, кто хотел бы, чтобы вы выбрались из этой прискорбной переделки и вышли на свободу?

– Повторяю, – произнес Морлак, – я отвечаю за свои поступки и не вижу причин для извинений.

На нем явно тоже лежал отпечаток войны. Что-то в его голосе говорило о том, что он отчаянно искренен. Как если бы день за днем испытываемая на фронте уверенность в том, что он в любой момент может погибнуть, разрушила у него внутри кокон лжи, эту дубленую оболочку жизни, в которую у обычных людей выпавшие на их долю испытания и повседневное общение облекают правду. Этих двоих роднила та усталость, что отнимает все силы и желание говорить и думать что-либо иное, кроме правды. И в то же время для них было невозможно сформулировать мысли, устремленные к будущему, к счастью, надежде: их тотчас разрушала мрачная реальность войны. Так что на их долю оставались лишь печальные слова, высказанные с крайним опустошительным отчаянием.

– И давно этот пес с вами?

Морлак почесал плечо. Он был в майке, обнажавшей сильные руки. На самом деле он не отличался плотным телосложением. Среднего роста, каштановые волосы, залысины на лбу, светлые глаза. Явно из деревенских, но ему было присуще какое-то внутреннее вдохновение, проникновенный взгляд, свойственные пророкам или пастухам, у которых бывают видения.

– Со мной? Всегда.

– Что вы имеете в виду?

Лантье начал вести протокол допроса, а для этого необходимы четкие формулировки. Впрочем, он не вкладывал в это эмоций.

– Когда пришли жандармы, чтобы забрать меня на фронт, он увязался за мной.

– Расскажите об этом.

– Можно покурить?

Следователь порылся в кармане и достал мятую пачку сигарет. Морлак прикурил от протянутой ему офицером кремниевой зажигалки.

Он резко выдохнул дым через нос, как разъяренный бык.

– Была поздняя осень. Да вы знаете, у вас там записано. Мы еще не закончили пахать. Отец уже давно не мог ходить за плугом. А я еще должен был помочь соседям, потому что их сына забрили одним из первых. Жандармы заявились в полдень. Я увидал, как они идут по липовой аллее, и все понял. Мы с отцом прикидывали, как мне быть в таком случае. Я считал, что надо где-нибудь схорониться. Но он знал, чего от них ждать, а потому сказал, что рано ли, поздно, но они меня заберут. Так что я пошел с ними.

– Они должны были забрать только вас?

– Нет, конечно. У них уже было трое новобранцев. Я знал их в лицо. Жандармы посадили меня в повозку, и мы двинулись еще за тремя.

– А пес?

– Побежал следом.

Слышала ли собака голос Морлака? Пес, который непрерывно лаял с той минуты, когда его хозяин проснулся, умолк, едва заговорили о нем.

– Вообще-то, он не один такой. У всех остальных тоже были собаки, которые сперва увязались следом. Держиморды гоготали. Мне кажется, они нарочно позволили псам бежать за повозкой. Весело же, вроде как выехали на охоту. Так что все, кого они брали, охотно залезали в повозку, без историй.

Морлак рассказывал об этом, и губы его смеялись, но в глазах застыла печаль. У расположившегося напротив офицера веселость тоже была лишь напускной.

– А этот пес у вас давно появился?

– Мне его приятели отдали.

Следователь все скрупулезно записывал. Было слегка забавно смотреть, как он с серьезным видом заносит в протокол показания про собаку. Но животное действительно сыграло важную роль в деле, которое ему предстояло расследовать.

– Какой он породы?

– Мать – французская овчарка, насколько мне известно, чистокровная. А папаша бог весть кто. Похоже, все кобели нашего околотка тут отметились.

Прозвучало это вовсе не скабрезно, скорее с отвращением. Странно, но война начисто отбила вкус к историям про плотские похождения. Как будто магма сотворения жизни, тайны размножения трагически перекликались с оргией крови и смерти, с омерзительным месивом, вскипавшим в траншеях после попадания снаряда.