«Меня покажут по телевизору», — сказал Питерсон своему маршану. «Жуткая стыдуха, — откликнулся Жан - Клод, — А что, без этого никак?» — «Без этого никак, — сказал Питерсон, — если я намерен есть», — «Сколько?» — спросил Жан-Клод, и Питерсон сказал: «Две сотни». Он окинул взглядом галерею на предмет своих работ. «Смехотворная компенсация за такое позорище. Вы будете под своим настоящим именем?» — «А вы ничего, случаем…» — «Никто ничего не покупает, — сказал Жан-Клод. — Погода такая. Люди больше думают о — как они называются? — Крис-Крэфтах, лодки и все такое, на чем плавают. Вы не подумаете получше о том, о чем я тогда говорил?» — «Нет, — сказал Питерсон, — не подумаю». — «Две маленькие уйдут куда быстрее, чем одна здоровенная, — сказал Жан-Клод, отводя глаза, — Ее же совсем просто распилить пополам», — «Как-никак это все-таки произведение искусства, — Питерсон изо всех сил старался сохранить спокойствие. — А произведения искусства, их обычно не пилят пополам», — «Это место, где можно распилить, оно совсем простое, — сказал Жан-Клод. — Я могу обхватить там пальцами». Для убедительности он соединил пальцы двух рук в окружность. «Когда я смотрю на эту работу, мне всегда так и видятся две отдельные работы. Вы абсолютно уверены, что задумали ее правильно?» — «Абсолютно», — сказал Питерсон, так и не увидевший в экспозиции ни одной из своих работ; его печень раздулась от гнева и ненависти. «У вас очень романтичные порывы, — сказал Жан-Клод, — Ваша позиция даже вызывает у меня нечто вроде восхищения. Вы читаете слишком много книг по истории искусства. Это отдаляет для вас возможность найти свою аутентичную индивидуальность, соответствующую духу нашего времени», — «Знаю, — сказал Питерсон, — У вас не найдется двадцатки до первого?»

Питерсон сидел на своем бродвейском чердаке, пил «Рейнголд» и думал о президенте. Питерсон всегда ощущал некоторую близость к президенту, теперь же ему начинало казаться, что согласие появиться в телевизионной программе может вызвать президентское неодобрение как поступок несколько постыдный. Но мне же нужны деньги, говорил он себе, телефон уже отключили, котенок плачет, просит молока. Да и пиво кончается. Президент говорил, что искусство нужно поддерживать, успокаивал себя Питерсон, так неужели он захочет, чтобы я сидел без пива? Он вслушивался в свои переживания: что я ощущаю — заурядную вину за то, что продался телевидению, или нечто более возвышенное? Тошнота? Его печень стонала. Подстанывая ей, Питерсон обдумывал ситуацию, в которой его новые отношения с президентом стали всеобщим достоянием. Он работал на чердаке. Очередное произведение, заранее названное «Приветы лета», должно было состоять из трех автомобильных радиаторов — от Шевроле «Тюдор», от фордовского пикапа и от «Эссекса» выпуска тридцать второго года, из части телефонного коммутатора и еще кое-какой мелочи. Расположение частей казалось вполне удачным, и Питерсон приступил к сварке. Через некоторое время конструкция могла уже стоять сама по себе, не разваливаясь. Еще через пару часов он отложил горелку, поднял защитную маску, подошел к холодильнику и взял с полки сэндвич, дружественный дар знакомого торговца металлоломом. Это был сэндвич, изготовленный впопыхах и без вдохновения, тонкий ломтик ветчины, зажатый двумя кусками хлеба, и все же Питерсон съел его с благодарностью. Затем он принялся изучать свою работу, разглядывать ее то под одним, то под другим углом. Но тут дверь распахнулась и на чердак ворвался президент с шестнадцатифунтовой кувалдой в руках. Первый же удар расколол «Приветы лета» по главному сварному соединению; какое-то время две половинки композиции держались друг за друга, как неохотно расстающиеся любовники, а затем разбежались. Двенадцать сотрудников «Сикрет Сервис» держали Патерсона тайными парализующими захватами. Он хорошо выглядит, думал Питерсон, вполне здоровый, зрелый, в приличной физической форме, внушающий доверие. И костюм вполне приличный. Со второго удара президент разнес радиатор «Эссекса», с третьего — радиатор «Шевроле». Затем он набросился на сварочную горелку, на верстак, заставленный гипсовыми моделями, на слепок одной из роденовских скульптур и на субтильную, словно из хворостинок слаженную, человеческую фигуру работы Джакометги, купленные Питерсоном в Париже. «Да как же это, мистер президент! — вскричал Питерсон. — Я-то считал, что мы с вами друзья!» Один из агентов «Сикрет Сервис» рубанул его ребром ладони по затылку. Затем президент высоко вскинул кувалду, повернулся к Питерсону и сказал: «У вас больная печень? Это хороший знак. Вы прогрессируете. Вы думаете».

«Лично у меня деятельность этого парня из Белого дома вызывает самое высокое одобрение». Постоянный парикмахер Питерсона, человек по фамилии Китчен, психоаналитик-самоучка, написавший в этом своем качестве четыре книги под общим названием «Решимость быть», был единственным, кому он поведал о своей близости с президентом. «А что касается его взаимоотношений с вами, — продолжил брадобрей, — они по сути своей принадлежат к классу взаимоотношений Я-Ты, если вас не смущает терминология. Вы должны отдавать себе полный отчет об их глубинном смысле. Как заметил Ницше, в конечном итоге человек ощущает и переживает только себя самого. Злясь на президента, вы переживаете себя - зляшегося-на-президента. Когда ваши отношения налаживаются, вы переживаете себя-в-гармонии-с-президентом. Все бы и хорошо. Однако, — продолжил Китчен, намыливая щеку, — вы хотите переживать президента-в-гармонии-с-вами. Вы хотите обрести его реальность, понимаете? Для того, чтобы вырваться из ада солипсизма. Может, оставим баки чуть подлиннее?» — «Этот жаргон знают все, кроме меня», — горько пожаловался Питерсон. «Послушайте, — сказал Китчен, — когда вы говорите обо мне с кем-либо другим, вы говорите "мой парикмахер", так ведь? Конечно же, так. Ровно так же я смотрю на вас, как на "моего клиента", улавливаете? Но вы же не относитесь к себе как к "моему клиенту", а я не отношусь к себе как к "вашему парикмахеру". Да это самый настоящий ад». Бритва хищно скользнула по затылку Питерсона. «Как сказал Паскаль, природное ничтожество нашего смертного и немощного существования настолько горестно, что, по ближайшем его рассмотрении, ничто уже не может нас утешить». Бритва стремительно обогнула ухо. «Слушайте, — сказал Питерсон, — а что вы думаете об этой телевизионной программе "Кто я такой?". Смотрели когда-нибудь такую?» — «Правду говоря, — откликнулся парикмахер, — она сильно отдает библиотечной пылью. Но обрабатывают они их здорово, это уж точно». — «Это в каком же смысле? — заволновался Питерсон. — Как они их обрабатывают?» Парикмахер сдернул с него салфетку и громко, с хлопком, ее встряхнул. «Это настолько ужасно, что и говорить не хочется. А с другой стороны, большего они и не заслуживают, эти ошметки», — «Какие ошметки?» — спросил Питерсон.

Тем временем на чердак без стука заявился высокий, похожий на иностранца человек с раскрытым пружинным ножом в руке. «Добрый вечер, мистер Питерсон, — сказал он. — Я играю на кошачьем пианино, известном также как "котопьяно", вы хотели бы послушать что-нибудь конкретное?» — «Кошачье пианино? — пробормотал Питерсон, опасливо косясь на огромное, с мясницкий секач лезвие, — О чем это вы? Что вам нужно?» Биография Нольде упала с его коленей на пол. «Кошачье пианино, — сказал непрошеный визитер, — это инструмент дьявола, дьявольский инструмент. Да вы успокойтесь, — озабоченно добавил он, — а то вон, от страху в пот бросило», — «Я вас не понимаю», — сказал Питерсон, изо всех сил стараясь быть смелым. «Тогда позвольте мне объяснить, — любезно предложил высокий иностранистый человек. — Восемь кошек — октава — заключены в корпус котопьяно таким образом, что наружу выступают только их головы и передние лапки. Нажимая на нужные лапки, исполнитель вызывает у соответствующих кошек нечто вроде визга. Кроме того, конструкция инструмента предусматривает возможность дергать их за хвосты. Хвостотягатель — или, если вам не нравится это слово, хвостоигратель (он оскалил зубы в деланной улыбке) — располагается с задней, хвостовой стороны инструмента. В нужный момент хвостотягатель дергает нужную кошку за нужный хвост. Само собой, хвостовая нота отлична от ноты лапной и расположена в более высоком регистре. Вам случалось видеть подобный инструмент, мистер Питерсон?» — «Нет, — героически ответствовал Питерсон, — я даже не верю в его существование». — «И напрасно, мистер Питерсон, есть прекрасная гравюра Франца ван дер Вингерта, это начало семнадцатого века, с изображением котопьяно. На котором, к слову сказать, играет человек с деревянной ногой. Ознакомьтесь, пожалуйста, с моей собственной ногой. — Кошачий пианист задрал штанину, обнаружив ноговидную конструкцию из дерева, металла и пластика. — А теперь не желаете ли сделать заказ? "Мученичество святого Себастьяна"? Вступление к "Ромео и Джульете"? "Праздник струнных"?» — «Но почему…» — начал Питерсон. «Котенок изголодался и плачет, мистер Питерсон. А всякий раз, когда плачет котенок, играет котопьяно». — «Да это и не мой котенок, — рассудительно возразил Питерсон. — Он сам ко мне прибился. Я пытался отдать его кому-нибудь. Я даже не уверен, что он еще здесь. Я его с позавчера не видел».