Брат приказывал им являться в местное отделение гитлерюгенда, где принимались необходимые меры.

Отец отнюдь не был доволен, когда узнал обо всем этом.

Юлиус Штрайхер в центральной школе Виттенберге пребывал в крайней эйфории. Он полноценный немец и верный последователь фюрера.

К сожалению, Штрайхер вбил себе в голову перетряхнуть немецкую университетскую систему сверху донизу, возможно, из-за того, что когда-то сам был учителем.

С выхода декрета в прошлом январе эта работа не прерывалась.

Пятьдесят четыре часа лекций в неделю вместо прежних сорока. И сверх того восемь часов политологии, два из которых посвящены расовой теории.

В дополнение ко всему учебное заведение теперь курирует порядочный болван из Германии, присланный партией. Фактически он распоряжается школой Шиллера. Кажется, с тех пор как декрет вступил в силу, все дневные школы, педагогические институты и школы-интернаты поставлены под неусыпный контроль официального представителя нацистской партии.

Горе побежденным!

Этим утром Плетшнер, профессор политологии, был в неистовом состоянии. Если бы одно из этих пугал, врагов партии, Германии и Европы, о котором мы так много слышали, попало сегодня ему в руки, мне кажется, он, выражаясь его собственными словами, раздавил бы его железной пятой, выпустив из него нечистую кровь на благо всего человечества.

Старый папа Плетшнер начисто лишен слабостей. Иногда я думаю, не страдает ли он маниакальной агрессивностью.

Если только эти острые приступы ненависти не являются способами разрядки от супружеских неприятностей. И Бог свидетель, их у бедняги немало. Об этом знают Бог и многие парни Виттенберге. От шестнадцати до двадцати двух лет… Именно к этому нежному возрасту особенно чувствительна милая фрау Плетшнер.

Если же не принимать во внимание инъекций теоретического садизма, то его лекции в целом первоклассного уровня.

Вчера темой его лекции был эпизод борьбы партии против «Рот фронта» Тельмана. Должно быть, это была по меньшей мере двадцатая лекция на эту тему, но Плетшнер всякий раз подогревал наш интерес к ней.

Мы начали с разбора экономических трудностей Германии, которые возникли после смерти Штреземана (в августе-ноябре 1923 г. канцлер и министр иностранных дел, в 1923–1929 гг. – министр иностранных дел Германии. – Ред.) 3 октября 1929 года. В то время германская экономика медленно гибла под давлением международного капитализма и в результате жульничества так называемых «держав-победительниц», которые навязали ей диктат Версальского договора. За коммунистов голосовали 10 миллионов немцев.

«Рот фронт» делил влияние с немецкими националистами Дюстерберга и почтенным, но дряхлым маршалом фон Гинденбургом.

Размах нищеты ужасал.

Сменявшие друг друга правительства не могли найти средства от раковой опухоли, которая подтачивала жизненно важные органы рейха, или снадобье от геморроя, который обескровливал его.

За супом столовых для бедных выстраивались очереди из шести миллионов безработных. Инженер, выглядевший оборванцем, смиренно ожидал своей очереди между обанкротившимся промышленником и безработным рабочим-металлистом. Это было время, когда требовались влиятельные связи и солидный банковский счет, чтобы достать тонну угля.

Самого Тельмана устраивала череда конференций по вопросам заработной платы, сеющая социальные конфликты и провоцирующая забастовки. Таким образом, новые миллионы рабочих оказывались в отчаянном положении.

Именно в это время засияла звезда человека, которому предстояло стать фюрером Третьего рейха, звезда, отбрасывавшая луч надежды на сцену разрухи, которую представляла тогда разобщенная Германия в состоянии полного хаоса.

С 1919 по 1930 год численность последователей национал-социализма выросла со ста с небольшим человек до более восьми миллионов.

Осознавая свою миссию, Адольф Гитлер считал, что только он способен обеспечить истощенной Германии тот импульс возрождения, который придаст ей силу для преодоления нынешней катастрофы, для предотвращения банкротства и падения в пропасть, где ужасные щупальца международной плутократии готовились задушить ее.

При содействии миллионеров-патриотов Тиссена, Кирдорфа, Круппа и других (Шредера, Феглера и т. д. – Ред.), при поддержке всего населения (не всего, но большинства. – Ред.) фюрер пришел к власти.

Он никогда не забывал о том, что НСДАП была прежде всего партией немецких рабочих. В качестве последнего великодушного жеста он предложил коммунистам вступить в национальный фронт – единственное движение, позволяющее рейху выжить.

Но приказы из Москвы были неумолимы: продвижение партии национального освобождения должно было быть остановлено любой ценой.

Поэтому началась борьба против жестокого, мстительного и сильного врага, который не мог выносить победоносного рождения Третьего великого германского рейха.

Сама партия не могла простить этого мятежного акта предателей страны, людей, находившихся на содержании иностранных держав.

Она и не простила. Но фактом остается то, что именно красные в союзе с еврейскими реакционерами несут ответственность в первую очередь за беспощадные репрессии и бесчеловечное насилие в этой борьбе.

Хорст Вессель, мученик за наше дело, сказал перед гибелью 23 февраля 1930 года на баррикадах в Вединге (рабочий район на северо-западе Берлина):

– Нацисты! Если красный повредит вам глаз, ослепите его. Если он выбьет вам зуб, разорвите ему глотку. Если он ранит вас, убейте его.

Когда мы уходили с лекции, меня тронул за плечо Франц Хеттеншвиллер:

– Как ты думаешь, не пудрит ли старик Плетшнер нам мозги всей этой туфтой? Не знаю, заставляли ли его сгущать краски, но мне он кажется полным кретином.

Франц молча продолжил идти рядом со мной. Я чувствовал, что он хочет спросить меня о чем-то, а замечание о Плетшнере было сделано лишь для того, чтобы завязать разговор.

Франц Хеттеншвиллер – мой лучший друг. По чистому совпадению его отец, работающий на железной дороге, был переведен в Виттенберг в одно время с моим отцом. До этого мы оба жили в Гамбурге, и после этого большого города ганзейской столицы Виттенберге поразил нас своей серостью и скукой. Впрочем, нам было хорошо вдвоем, и смена места жительства показалась нам менее тягостной, когда мы оба поступили учиться в школу Шиллера.

Через некоторое время Франц решился высказать то, что хотел. Это давалось ему не без труда.

– Петер, – произнес он, – ты не думаешь, что фюрер хочет войны?

Я бросил на него удивленный взгляд.

– Франц, никто не может желать войны! Но ведь ты понимаешь не хуже меня, что иногда война необходима.

Он остановился и серьезно посмотрел на меня.