Но герцог Бекингем рассмеялся. Он поцеловал любимую дочь — незаконнорожденную, но воспитанную безропотной герцогиней вместе с четырьмя другими его детьми.

— Я прекрасно знаю, что ты можешь все, Маргарет, — сказал он.

Мой отец тоже приласкал меня — крепко обнял. Он весь день веселился от души, и теперь от него пахло потом, землей и свежим сеном. До сих пор помню, какое облегчение, какое счастье я тогда испытала!

Телега вовсю тряслась и раскачивалась, подбрасывая меня на соломе. Я с усилием вынырнула из воспоминаний. А вот и Лондон.

Мы миновали городскую стену и поехали по улице, которая шла вдоль нее снаружи. Колеса телеги по ось завязли в грязи. Лошади ржали, возница сыпал проклятиями, шумливые пассажиры переместились в задок телеги.

— Ничего страшного, — сказала мне соседка. — Мы почти у Смитфилда.

Я прошла с толпой до конца улицы, потом мы свернули на другую: вдоль нее стояли сплошь одни таверны. Она вела на огромное плоское пространство, которое уже кишело прибывшими на сегодняшнюю казнь зрителями. Здесь собрались сотни людей: мужчины и женщины, моряки и швеи, даже дети. Передо мной протискивалась вперед семья: мать тащила корзинку с хлебом, рядом шел отец и нес на плечах маленького сына.

Неожиданно мне в нос, в горло, в легкие ударила страшная вонь. Глаза моментально заслезились. Ничего себе запахи в Лондоне! Вскрикнув, я схватилась за шею — горло у меня горело.

— Это тут у нас скотобойня на востоке, — пояснила женщина, с которой я ехала в телеге. — Когда ветер дует оттуда, кровь и кишки сильно воняют. — Она прикоснулась к моему локтю. — Тебе на Смитфилде будет непривычно — это сразу видать. Хочешь, пойдем со мной?

Отчаянно мигая, я отрицательно покачала головой. Не хотела в компании с таким бессердечным существом видеть, как умирает Маргарет. Женщина пожала плечами и исчезла в толпе, оставив меня в одиночестве.

Я, дрожа, засунула руку в карман и извлекла оттуда письмо, которое Маргарет написала мне за много дней до начала восстания на Севере, получившего название Благодатное паломничество. Я развернула тугой прямоугольник бумаги кремового цвета и в очередной раз восхитилась ее изящным, с наклоном почерком.

Моя бесконечно любимая Джоанна!

Я узнала от брата, что ты собираешься вступить в Доминиканский орден в Дартфордском монастыре и принести обет, чтобы стать Христовой невестой. Как я восхищаюсь твоим выбором вести праведную жизнь! И всегда зажигаю дополнительные свечи во время утренней мессы, дорогая кузина.

Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты познакомилась с моим вторым мужем, сэром Джоном. Он очень хороший человек, Джоанна, честный и преданный. И по-настоящему любит меня. Я наконец-то обрела покой на Севере, надеюсь, что такой же покой ты обретешь в Дартфордском монастыре.

Не могу не думать о том, в какие трудные и страшные времена мы живем. Тех, кто служит Господу, как то предписывает Его Святейшество Папа Римский, всячески презирают и преследуют. Ересь повсюду. Но у нас на Севере иначе. Каждый вечер я читаю три молитвы. Я прошу Господа защитить наши монастыри. Молю о спасении души моего отца. И молюсь о том, чтобы когда-нибудь снова увидеть тебя, Джоанна, чтобы ты обняла и простила меня.

Писано в собственном доме в Ластингаме, Йорк, в последний четверг сентября.

Остаюсь навсегда твоя кузина и дражайшая подруга

Маргарет Булмер.

Я вернула письмо в карман, натянула как можно глубже капюшон на голову, чтобы не было видно даже самой малой пряди моих волос, и шагнула на Смитфилд.

Стоя на краю поля, кишащего людьми, которые с нетерпением ожидали зрелища — сожжения Маргарет, я вспоминала, что говорил мой отец о Смитфилде. «На этом месте двор Плантагенетов проводил когда-то самые блистательные рыцарские турниры, Джоанна. Поэтому-то они и выбрали его: ровное поле[4]поблизости от дворцов. Ну а со временем его стали называть Смитфилд».

Мой отец был не ахти какой мастер на слова, но рыцарские турниры описывать умел. В юности он считался отважным воином, одним из лучших поединщиков королевства. Это было еще до казни дядюшки, которого обвинили в государственной измене, когда мне стукнуло десять лет. Это было еще до отлучения моих родителей от королевского двора. До падения Стаффордов.

Отец к тому времени уже много лет как не участвовал в рыцарских турнирах, но сохранил о них самые яркие воспоминания. Я закрывала глаза, слушая его, и мне представлялось, что я сижу в седле, скачу по ристалищу, разделенному на две части низкой деревянной перегородкой. Серебряные доспехи сверкают на солнце. В левой руке у меня щит, а в правой — копье. Вдали противник, и с каждой секундой он все приближается, приближается… И вот уже наконец до него осталось всего несколько футов, а затем раздается оглушительный удар копий о доспехи.

Представляя себе этот миг столкновения, когда поединщик может погибнуть, если копье пробьет латы, я вздрагивала, а отец улыбался. Эта мимолетная ухмылка удивительно походила на мальчишескую, хотя к тому времени в его каштановых волосах уже пробивались седые пряди.

Давненько не видела я эту ухмылку. Когда в прошлом году я сказала отцу, что хочу стать послушницей и принести обет, он попытался меня отговорить, но не очень усердствовал. Поскольку видел, что я искренна в своем желании вести в уединении духовную жизнь. Отец написал необходимые письма и — хотя не без труда — нашел деньги для пожертвования монастырю. Он пошел на это потому, что не знал других способов сделать меня счастливой.

И в течение нескольких месяцев в Дартфорде я и в самом деле была счастлива. Мое существование обрело цель, на меня снизошла благодать, к которой я так стремилась, благодать, никак не связанная с эгоизмом и тщеславием, бессмысленной суетностью мира.

Однако счастье это оказалось хрупким. Я стала послушницей в ту пору, когда жизнь монастырей не просто клонилась к закату (в наше время духовные обители привлекают людей гораздо меньше, чем в прошлые века), но подвергалась яростным нападкам. Наш король порвал с его святейшеством папой римским. За два предыдущих года в Англии ликвидировали все малые монастыри, а монахов и монахинь выставили на улицу. Настоятельница Элизабет заверила сестер, что большие обители вроде нашей останутся, но страх теперь постоянно витал в каменных коридорах, в саду клуатра, даже в спальнях Дартфорда.

Всего неделю назад, направляясь по южному коридору на вечернюю молитву, я впервые услышала ее имя. Шедшие впереди монахини переговаривались шепотом:

— Та женщина, которая была среди главарей Северного бунта, леди Маргарет Булмер…

— О ком вы говорите? — воскликнула я.

Две сестры, беседовавшие между собой, остановились и изумленно обернулись. Послушницам не дозволено столь дерзко обращаться к старшим.