не попросишь — фиг получишь. А Фёдор забрался на телеграфный столб, примотал к нему шест с заведомо закреплённым усилителем сотовой связи. Затренькали телефоны у девчонок. Манька накладным ногтем зелёный шарик сдвигает, на громкую связь переключает, оттуда тенорок такой саксаульный:

— Манька, ты где, вообще? Я тебя чёт заждался встречать уже.

— На земле, на этой… Новой.

— А что ты там делаешь?

— Туса тут у нас. Тут и Витёк-программист, и Хасанчик со своей колбаснёю. Анарекса Ксю с Натэлкой-Хатэлкой. Глиста Алиса с Шурликом-Мурликом. Завтра Ненайдула с Бадьяром подскочат.

— Ни фига-се у вас…

— А ты где?

— Я на Бали.

— А-а, — заскучала Манька.

— Тогда я лечу к вам!

— Давай.

— А какой у вас аэропорт?

— Какой аэропорт? — обращается к туристам: — Ребята, какой тут аэропорт?

— Да какой здесь аэропорт? Тут — дамба, две избушки покосившихся, три столба телеграфных.

— Слышишь, Пусик? Тут дамба и столбы. Ну, эти… Телеграммные.

— Я найду.

— Конечно, найдёшь. Жду!

Маня у автобусных — командирша, жандармша. Всяк слушается её, прислуживает, растолковывает ей, расталкивая других. Настоящая атаманша. Атаманьша. Однажды назвал её при всех Атаманей — с лёгкой руки прикипело.

Ох и типажная публика, даже присматриваться не надо. Обезкефиренное, обезпионеренное и обезкомсомоленное поколение выродилось в некромодернистов. У девок губищи распухшие, словно велосипедным насосом накачанные. Даром что ниппель не торчит наружу. Зато в ноздрях проволока. Размашистые брови нарисованы гуталином. Велюр нежной кожицы девичьей обильно покрыт струпьями партаков: вон, глиста Алиса руки тянет, тушью целиком закрашенные, к шее хахаля своего, Шурика. А ведь у неё ещё и Горгона меж сосков намалёвана, а что, места полно, груди там нет совсем. А у ейного Шурлика-Мурлика — так и вовсе полкорпуса разрисованы гадами с их ядовитыми глазками, «ви»-образными язычками и кольчатыми хвостищами.

Причесал ногтями свою всклокоченную приусадебность, набрался адреналину неслыханной наглости, сделал Атамане замечание:

— Уважаемая Маня! Вы же по образу и подобию божьему слеплены. И ведь как ладно скроены! Фигурка у вас волнительная. Кожица ваша нежная, персиковая. Зачем вам на теле рисунки эти бесовские? Они же унижают вас. Пачкают. Неужели вы не понимаете! Ну, представьте, если на портрете Моны Лизы в музее посетители начнут автографы оставлять. Ну, ведь то же самое!

— Слышь, Алиска, тут татуировки наши не ко двору пришлись.

— Поймите, девчонки, ну вы же одушевлённые. Вы же всегда разные! И в радости, и в горести. В купальнике или в офисном костюмчике. С улыбкой ли, со слезой ли в уголке глаза. А лубки эти ваши заморожены раз и навсегда. Вы же перерастёте их уже через пару лет. Неужели вы не понимаете?

— Мань, у него, наверное, справка есть. Не боится мужик ничего.

— А представьте, что вам уже вдвое исполнилось. Кожа дряблая, отвисшая. И мазня эта сморщенная, потемневшая… Как смотреться она будет? Не приведи господи, придётся кожу с ягодиц переставлять. Что, и ягодицы у вас замалёваны? Тогда в темноте не обратил внимания.

— Алиска, ну и что нам теперь делать-то?

— Пойдём, подруга, выбросимся на помойку.

Но не сдавался я. Выследил самую тощую девчонку из автобуса, ещё тоньше глисты, когда та на камушке сидела, ручонки свои хрупенькие к солнцу северному развернула.

— Приветствую вас, Ксюша, — говорю, — загораете?

Анарекса Ксю сощурилась на меня.

— Я, — отвечает, — месяцами солнца не вижу. Откуда оно в Москве?

— Ну как же, — сконфузился я, — плывёт с востока на запад шар дюже огненный над крышами покатыми. Неужели не замечали?

— А, вы про тот? Я думала, это Собянин подвесил.

Поперхнулся я, но виду не подал.

— Нет, ну от погоды зависит, конечно… А она — дама капризная.

— Дама? — удивилась Ксюша. — Какую погоду назначит главный вильфанд России — такая и будет. При чём тут чьи-то капризы?

Промолчал я. Посидел, подумал, да и боком-бочком восвояси. Не моё оно. Да и вообще какое-то ненашенское. То ли постсоветское образование, то ли и вовсе новообразование злокачественное.

Крайней из женского населения острова Натэлка-Хатэлка осталась. Дама ну вовсе не моего типажа. Молочная, липучая. Громкая, звонкая, цепкая. Аборигенам от неё отбоя нет. Весь пятачок на острове в её буферах. Уболтать способна любого. А потом взболтать полусонного. Боялся я её. Долго сторонился. А куда деваться? Настигла меня Натэлка врасплох на прогулке моей молчаливой. Под локоть схватилась. Бедром прижалась.

— Как зовут хоть тебя, пожилой странник?

— Да какой же я пожилой? Мне до пенсии ещё десять лет.

— Зато мне до пенсии, как до Луны пешком. Я только в универ поступила. Хочешь меня внучкой своей?

Отшатнулся было я, но держат меня крепко.

— Это противоречит правилам естественного отбора, — защищаюсь научным словом.

— Каждый волен сам осуществлять свой отбор. Иное — противоестественно, так как является насилием над личностью.

— Вообще-то я про теорию Дарвина.

— А я про практику Гудвина, — вызывающе вскинула сизые глазищи девчонка.

И ведь не заржала Натэлка, и я бы воспринял этот смех с облегчением. Наоборот, рассматривает меня серьёзно, и в глазах её строгих масштабно читаются планы, громоздящиеся посчёт всех и каждого.

— Но, постойте! Человек произошёл от обезьяны в результате естественного отбора, а не потому, что обезьяна выбрала стать человеком.

— Ой, не смешите. Каждый знает, что взрослые люди произошли от детей, а не от обезьян.

— А эти дети?

— Смешной вы деятель, однако… Конечно же, естественным образом — из чрева матери. А что, могло как-то быть иначе?

— А самые первые взрослые, ну или там дети?

— Не знаю. Возможно, они прилетели. Да, точняк! Они были марсиане.

— Марсиан выкосил вирус.

— Брюс Вирус? — окутала моё ухо горячим паром Натэлка.

Пока очи её горели, грели и озаряли, мои, напротив, окончательно погасли. Я понял, что этой публике не смогу ничего объяснить. Они другие. Это они инопланетяне, предпринявшие массовый десант на голубую планету. И не испытывают к ней, к себе, к культурному наследию никакой любви и чувства прекрасного. Планета наша любимая для таких — лишь питательная среда.

Щёлкали длинные северные денёчки. Передружились островитяне перекрёстно, ведь особых мордобоев не было — возникали, конечно, да так, по мелочи.

Утром натыкаюсь на бодрого Фёдора с отвёрткой и пассатижами. Опять цивилизацию какую девкам кумекает.

— Доброе утро! — говорю ему, ведь Федя у меня один из самых уважаемых. Единственный, который не фрик.

— Харе Кришна! — отвечает.

Тут уж я не выдержал.

— Крышна! У тебя поехала. Ты ж ведь православный человек, право слово. Ежели и не по крещению, так по культуре. Али молоко из матери не сосал?

— По культуре быта или бытия? — добродушно полез на рожон Федя.

— Бита или битья? — задорно подхватил вопрос балалаечник на комузе с