как тяжело больной человек, у которого едва теплится дыхание, и абсолютно нет сил. Песок накалится… потом хоть вари в нем куриное яйцо…

Раннее весеннее утро в пустыне любому доставляет огромное наслаждение, а уж городскому человеку вдвойне. Но Еди не обращал внимания на природу, он торопливо шагал по извилистой тропинке, то поднимаясь на вершину холма, то спускаясь по ней. Его тенниска, прилипшая к спине, свидетельствовала о том, что он прошагал немало верст. Однако в нем не чувствовалось усталости, он шел бодро, но устремленные вдаль глаза были полны тревоги и отчаяния. Ему казалось, что он то и дело слышит голос тяжелобольного отца: «Не пришел ли еще Еди-джан? А вы сообщили ему, что я жду его…»

Тропинка привела путника к глубокому оврагу, к древнему руслу Узбоя. Этот овраг как бы являлся знаком, указывающим, что до аула осталось еще ровно половина пути. Еди не раз ходил по этой тропинке и прекрасно знал об этом. «Прошел только половину пути»… — прошептал он, укоризненно качая головой, и ему вдруг показалось, что он опоздает и не успеет попрощаться с отцом. «Мне сегодня везет как утопленнику… Все что ни сделаю — шиворот-навыворот… Хорошо бы, если к добру…» — подумал про себя Еди, вытирая со лба обильный пот. Он вспомнил все дорожные недоразумения, которые произошли с ним в пути.

Сначала его обругал, а потом до самого пункта его назначения косо смотрел на него усатый, с огромным животом проводник, которого Еди чуть было не сбил с ног, запрыгивая в последний миг на подножку вагона. А потом этот Овез — заведующий фермой из колхоза. «Говорят, змея ненавидит мяту, а она, как назло, прорастает у входа в ее нору». Так и у меня получилось. Разве не мог я встретиться с кем-нибудь другим?! Любой бы подбросил меня до села, а этот… Ну а Кошек что?! Тоже мне односельчанин… Конечно, начальника своего надо уважать. Но нельзя же уподобляться ему во всем, свою голову надо иметь на плечах. Я же ведь не сдуру просил прокатить меня… Эх, Кошек, я бы на твоем месте не оставил человека на полпути, зная, что у него отец лежит при смерти. А ты, оказывается, просто подлиза и больше никто…» Еди в сердцах сплюнул под ноги, вспомнив, как все это было.

…Еди ранним утром сошел с поезда. Маленькая безымянная станция выглядела пустынно. Кругом ни души. Только перед закрытой дверью чайханы сиротливо стояла одна-единственная грузовая автомашина. Еди сразу узнал автомашину своего друга Кошека и торопливо направился к ней, все больше предаваясь тревожным мыслям: «Отец, видимо, на самом деле очень плох, если прислали машину на станцию меня встречать…»

Он прыгнул в кабину автомашины и, забыв даже поздороваться, сказал:

— Поехали, Кошек!

Кошек недоуменно посмотрел на Еди, и словно разговаривая сам с собой, сказал:

— Со вчерашнего дня стою здесь, встретил и проводил не один поезд, а его все нет и нет…

— Кого? — спросил Еди, удивившись.

— Как кого? Нашего…

Не успел Кошек произнести, кого ждет, как из-за поворота показалась знакомая Еди фигура.

— Явился наконец-то, — пробурчал Кошек.

— Ты, значит, ждал Овеза, а не меня?! — спросил Еди то ли обиженно, то ли укоризненно, а потом, не дожидаясь ответа, добавил тихо: — Как там мой отец?

Кошек завел двигатель и, не обращая внимания на Еди, превратившегося всего в слух, боясь услышать о непоправимом, как бы между прочим пробубнил:

— Да лежит все…

В это время подошел и Овез.

— Вот так встреча! Еди, ты ли это?! Не ожидал тебя увидеть в наших краях, не ожидал…

Усевшись втроем в кабине, они некоторое время ехали молча, пока не заговорил Овез:

— Я, надеюсь, вы слышали мое выступление по радио? — Никто не ответил Овезу, но он, победоносно окинув взглядом своих спутников, для важности откашлялся в кулак и продолжал: — Я участвовал в слете передовиков, и меня попросили выступить. Мою речь даже по радио передавали. Слышали? Ну и как вам понравилось? Ну и аплодировали же мне…

Еди отвернулся от Овеза и подумал: «Нашел чем хвастать… В цирке клоунам хлопают в ладоши больше всех».

— …От газетчиков отбоя не было, — продолжал бахвалиться Овез. — Все хотели взять у меня интервью. Но разве до них мне было… Совещания, банкеты, встречи. Голова кругом… Все же мне пришлось пообещать одной газете, что напишу для них одну статейку…

Овез поочередно заглядывал в глаза спутников, ожидая от них похвал, но те молчали.

В кабине воцарилось молчание. Но Овез долго не выдержал и вновь пустился разглагольствовать:

— Слушай, Кошек, знаешь что, в Ашхабаде я случайно попал на аукцион. — Овез косо посмотрел на Еди и, заметив, как тот невольно вздрогнул, продолжил: — Так вот, там, на аукционе, я встретил своего учителя. Он меня так ругал, так ругал… Я даже не знаю, как все это выдержал и не сгорел со стыда. Так вот, сгореть-то не сгорел, да думаю, приличный ожог все же получил. И ты знаешь в чем дело? Не знаешь?! Так вот слушай. Значит, учитель мне и говорит: «Глупый ты, Овез, недоумок. Почему ты до сих пор не написал диссертацию и не стал кандидатом наук?..»

Первым не выдержал Кошек, он, прикусив нижнюю губу, укоризненно покачал головой и первый раз за всю дорогу прямо посмотрел в глаза Овезу:

— Ты же ведь всего-навсего окончил зооветеринарный техникум, Овез?! Да и то заочно…

— Ну и скажешь!.. Ты думаешь, он не знает об этом? Конечно, знает, я сам ему рассказал. Да он образованный человек и увидел что я соображаю не меньше всяких там выпускников вузов. Понимаешь ты, голова?! Ум, вот что самое главное, ум… — Овез на некоторое время смолк, видимо, боясь переборщить.

— В следующий раз, говорит, я не стану с тобой здороваться, если у тебя при твоем уме не будет в кармане кандидатской степени. Вот так и сказал он мне.

Вновь наступила тишина, не клеился разговор у сидящих в кабине.

— Что молчишь, Еди, как воды в рот набрал. Рассказал бы, как там в институте.

Еди сделал недовольную мину и, пытаясь отвязаться от назойливого Овеза, процедил сквозь зубы:

— У меня все нормально…

Но он ошибся, Овез прилип к нему как банный лист.

— Теперь-то уж сожалеешь, наверное, не так ли?!

— О чем это я должен сожалеть? — вскипел Еди.

— Постеснялся быть дояром, подался в институт. А теперь, как я слышал, ты променял учебники на метлу. Поздравляю…

Еди затрясся в бессильной злобе, он то бледнел, то краснел. Теперь только он понял до конца,