Бывшая начальница оперчасти, а ныне председательша поселкового совета ничуть не удивилась, видимо, таких, как он, боявшихся или опасавшихся малознакомой свободы, было немало, и разрешила, а под жильё отвела брошенную избу на окраине посёлка. Наверное, у неё в голове была ещё одна мысль: основу посёлка составляла недавняя женская зона, в ней содержались родственницы «врагов народа», и сейчас Эльген был населён в основном женщинами. На вид Сорокину было никак не дать его пятидесяти семи лет, да ещё располагала его интеллигентность, а может быть, холостая председательша имела в виду что-то ещё, да промолчала.

После расформирования лагеря посёлок Эльген опустел, почти все «врагини народа» разъехались, остались только те, кому было некуда ехать, да те, кто прижился. Такой или почти такой была заведующая лавкой ОРСа Светлана Николаевна Семягина, совсем даже не врагиня, а то ли жена, то ли вдова – то ли начальника лагеря, то ли заместителя начальника лагеря. После ликвидации зоны муж исчез, потому что опасался, что «порвут», и пропал. По крайней мере, Светлана Николаевна за всё время не получила от него никаких известий. Она стала заходить в избу Михаила Капитоновича, он же к ней не зашёл ни разу – посёлок был слишком маленький.

Гога взял фляжку.

– Какая! – сказал он. – Знатная!

Белёсость ненаступавшей ночи позволила ему разглядеть, что фляжка была сделана из очень толстого стекла, поэтому она была тяжёлая; и до середины обтянута двумя половинками кожи, сшитыми тонким шёлковым шнуром, стежками, которыми шьют английские сёдла.

– Хороша!

Михаил Капитонович взял фляжку, вынул пробку и попросил Гогу, сидевшего ближе, достать из авоськи завёрнутые в газету стаканы. Он налил.

– Ну что, приступим?

– С именинами, Михаил Капитонович!

– За встречу!

Они выпили и закусили свежим луком, нарезанным четвертинками.

– Как же не хватало вот этого там, – сказал Гога и кивнул на север.

– А вы где отбывали? – спросил Михаил Капитонович.

– В Сусума́не…

– Тогда там! – И Михаил Капитонович кивнул на запад. – Мыли золото?

– Нет, сначала долбал шурфы, а потом, когда прислали американскую драгу, меня, наравне с вольняшками, определили механиком. Все механизмы-то были американские, а я по образованию инженер-электромеханик… – Закончили?..

– Харбинский политехнический!

– Понятно! – Михаил Капитонович отгрыз от четвертинки луковицы и окунул ложку в уху. – Горячая ещё. – И он стал на неё дуть. – Подбросьте, если не трудно, в огонь травы.

Гога встал и бросил в костёр охапку уже подвявших люпинов.

– А вы? – спросил он.

– Я-то? – Михаил Капитонович снова налил. – Я тоже в Сусумане, только у нас был специальный лагерь, особый, очень маленький, на один барак. Нас сидело человек сто – сто пятьдесят, разных пособников, карателей, полицейских и так далее.

– А-а-а, – протянул Гога, – понятно, это про вас рассказывали, что вас там чуть ли не каждый день расстреливали.

– Да нет, это всё фантазии. Небось уголовники стращали?

– Ну а кто же ещё?

Они выпили, хрумкнули луком и стали ложками выбирать куски сварившейся рыбы.

– Тяжело было? – спросил Гога.

– Нет! Только когда отправили на шурфы́, как вас, там пришлось тяжело, а в основном мы все давали показания, двух лет хабаровских подвалов им не хватило.

– Вы тоже были в Хабаровске?

– Да! А кто из нас его миновал? Сначала год в сумасшедшем доме…

Гога посмотрел на Михаила Капитоновича.

– Да, Игорь Валентинович, в сумасшедшем доме. – Михаил Капитонович отрезал горбушку хлеба. – Вам тоже горбушку?

– Давайте, хлеб свежий. Здесь пекут?

Михаил Капитонович кивнул.

– Я, как вам сказать, в общем, лишил жизни одного хама.

При довольно звероватых обстоятельствах…

Гога перестал жевать и с полным ртом глядел на Сорокина.

– …когда убил этого советского предателя – энкавэдэшника Юшкова, его ещё японцы звали комкором или комбригом, не помню уже, про него много писали, что он убежал от кровавого Сталина. Так я действительно слегка… – разламывая отрезанный кусок, сказал Михаил Капитонович и повертел раскрытой ладонью у виска, – как бы был не в себе, но меня не шлёпнули! Этот Юшков был для них очень нужной персоной, они хотели знать о нём всё, а лучше заполучить его живьём, а я нарушил их планы. Поэтому они привели меня в порядок, в дурдоме, а потом посадили в камеру.

– Понятно!

– В камере я им всё рассказал, а чего было таить? – Михаил Капитонович посмотрел на небо. – Уже часа два! Ничего? Не засыпаете?

– Нет, нет, что вы? Тем более у нас есть вторая!

– Вторая – это хорошо! Ну вот! А потом сюда! И снова – давать показания, даже в Магадан несколько раз возили! И так нас всех, кто там сидел! – Михаил Капитонович помолчал. – А народ там был со всего периметра Советского Союза, хотя в основном с запада, особенно с Украины.

– Да, – подтвердил Гога, – у нас таких тоже было много: и хохлов, и прибалтов, да и русских достаточно.

– Я был единственный такой грамотный, поэтому начальник оперчасти… – Кум!

– Не люблю этого слова. Начальник оперчасти взял меня к себе в канцелярию, так что сиделось ничего себе. Не злой был мужик, по фамилии Казюра Николай Алексеевич, и еда была, и тепло было, иной раз мог и водки налить, так что жаловаться – Бога гневить.

– А за что вы этого…

– Юшкова? – Михаил Капитонович снял шляпу и отмахнул ей от ведра комаров. – Наглый был, попросту говоря – хам. Хотя, в общем, погорячился я; он предлагал вместе бежать из Харбина на юг, от Красной армии, и так и надо было сделать. Сейчас бы стаптывал толстую подошву на американских башмаках, а не отгонял комаров от ведра с ю́шкой, а я его убил. А с другой стороны – туда ему и дорога, хаму!

Михаил Капитонович дожевал луковицу, встал, помял в руках шляпу и сказал:

– Пойду-ка я наберу витаминов.

Гога вопросительно посмотрел на него.

– Дикого луку и чесноку.

– Хорошо, Михаил Капитонович, а я проверю мордушу.

Михаил Капитонович стал подниматься на дорогу, шляпу он держал в руках; на обочине перед тем, как перепрыгнуть через кювет, повертел её и поджал губы. Его шляпа-борсалино была очень старая, он помнил, что купил её в 1938 году, потом задавался целью купить другую, новую, но всегда чего-то не хватало, то времени, то денег, а скорее всего, не хватало цели, потому что на самом деле ему было всё равно, что за шляпа у него на голове. Удивительно было то, что за двадцать лет на ней осталась целёхонькой шёлковая лента. Она не оторвалась, не поползла, не сдвинулась, не потёрлась, только насквозь пропиталась потом, пот выступил круговой полоской, и эта полоска была как раз и навсегда проявленная тайнопись, которую уже было не закрыть, и не замазать, и не вырезать – всё равно проступит.