больше не пугало Отто и даже не слишком волновало. Такой посланнице он поверил, но где будут англичане? Молоточки в висках выстукивали пулеметные очереди, словно зажигательные из британских синхронных «Виккерсов»[3] уже вспарывали материю обшивки, подбираясь к спящим вулканам баллонетов… Пара, две пары? Для надежности, возможно, и три. Может быть, отправят двухмоторные «Вими», дальности хватит с лихвой… если заход по дуге, с востока… и открывать клапаны над эллингами…

— Вы ничего не сможете сделать. Но я сберегу ваш цеппелин и экипаж в обмен на вас. Обещаю.

— Зачем? — «Пять человек, Вильгельм, Франц, Сивер, Карл, Николас… лицо за лицом, взгляд за взглядом, родные, усталые, плохо выбритые. Кроме Карла, конечно, тот всегда идеален».

— Не для адского котла. — Она взглянула: глаза в глаза, ее оказались темнее, черные брови с заметным изломом, как крылья взлетающей птицы. — Я не ангел, не обольщайтесь моим появлением. Мое предложение деловое, не акт милосердия. Или вы соглашаетесь, или я отпускаю вас к вашей судьбе. Она уже готовится подняться в воздух. Это не дезертирство, как вы сейчас подумали, вы ведь все равно погибнете.

— Благодарю. Тогда конечно, один за четверых и корабль.

— Пятерых и корабль. Скоро пролив, левому заднему надо добавить оборотов, вас сносит к юго-западу. Мотор выдержит. А я загляну на обратном пути. Собирайтесь с мыслями, капитан.

— Погодите, но вы-то кто?

— Валькирия.

И через секунду никого в рубке не было. Верить — не верить? Отто как во сне открыл переговорную трубку, вызвал штурмана.

— Вилли! Курс?

— Отклонение к юго западу на полградуса, прикажите Сиверу раскочегарить левый задний, а то он лается, что без команды.

— Приказываю, выдержит его мотор, клянусь, так и передай.

— Яволь! Сивер? Сивер, псина старый, добавляй обороты!

Мы все видели с земли — рассвет давал разглядеть достаточно, заботливо чуть подсвечивал розовым дагерротип пейзажа, а на зрение аэронавты не жалуются. L-49 — счастливчик, они успели сесть, причальные команды уже затягивали цеппелин в эллинг, торопливо, только б не задеть хвостовыми рулями створки раздвижных ворот. Вторым шел «тридцать четвертый», он был толще и короче изящного «семнадцатого». Я пригляделся — тот тоже плыл неподалеку. Облака совсем разошлись, и на серой простыне неба темно-зеленых букашек мы увидели издалека — те вышли точно на площадку. Не обошлось без какого-то местного попа: цум тойфель!

Маловаты для бомберов, но если… заметили. Развернулись в небе, пируэтом через крыло посыпались к «34», его тянули за причальные канаты, парни из посадочной команды понимали, что вот-вот сверху рухнет огненный ад, но не бросили работу. Из гондолы кто-то выпустил очередь — бесполезно. Верхних стрелков на «высотниках» нет, а и были бы — пара стволов, а англичан три… шесть… восемь…

Бомбы они не взяли, не потянули бы машины. Да и пробить эллинг не так и просто их противодирижабельными пукалками. «Сорок девятый» скрылся, и пятнистые створки ворот поползли, закрываясь. «Тридцать четвертый» был обречен в тот миг, когда ложился на обратный курс. А вот «семнадцатый» они почему-то не заметили, хотя с земли я явственно видел худощавый силуэт к северо-востоку. Или решили не распыляться?

— Да прыгайте из гондолы, ослы! — заорал кто-то рядом.

— Высоко, разобьются!

— Клапаны…

— Клапаны тоже не успеют… надо минут двадцать.

Кто-то ударил из ручного пулемета с земли, тарахтенье оборвалось, когда стрелок понял, что заденет цеппелин. Английские пилоты тоже не были ослами. Да, мне хотелось достать пистолет, хотелось, но маузер даже чудом не достанет такую высоту. Глупости.

Слабый, безопасный ветер закапал легкими слезами наши воздетые лица. Я стоял далеко, на краю поля, но и отсюда едва слышное пение моторов цеппелина разбавил еще один звук — сначала гудение повыше. Угловатый самолетик спикировал на цеппелин сверху, заложив красивый вираж. Слабый треск, яркие огненные нити протянулись к серой туше. Словно охотники с вельбота обстреливали беззащитного серого кита. Только на китах не рисуют разлапистый черный крест в белой обводке. Вместо надгробного, под который нам всегда некого положить.

Пилот вышел из пике заблаговременно, аккуратно, как на полигоне.

Еще один зашел, еще струи огня, ближе к хвосту, баллонеты…

Цеппелин взорвался, когда отстрелялся третий.

Ветер исчез, звуки пропали. Из спины кита вырос огненный цветок, будто из личинки вырвалась пламенная бабочка. Вскинула ослепительные крылья, полыхнула вспышкой, и округлое тело L-34 переломилось надвое, нос рухнул, разлетелись обломки, раня и убивая тех, кто стоял слишком близко, перекрученные от жара фермы кормы на миг замерли в воздухе, пока рвались остальные баллонеты, потом упали и они. И только теперь удар грома достиг наших ушей.

Даже до меня донеслась волна сухого смертельного жара, испарившая капли дождя. Те, кто был семьей цеппелина, погибли мгновенно. «Из бездны взываю…» — загнусил кто-то рядом.

Англичане должны были атаковать LZ-17, они не могли его не видеть — расправа над беднягой заняла бы от силы пару минут. Но они даже не делали разворота в сторону последнего. Собрались попарно, сделали круг над эллингами (теперь прилетят бомбардировщики, намек понят) и потянулись на запад, где еще стояли сумерки.

Через десять минут «семнадцатый» приземлился — остатки причальной команды удержали его, благо, наступило безветрие, как траур.

Команда была уверена, что их очередь — следующая. Парашютов они не брали, конечно, и каждый уже возносил предсмертную молитву, у земли от истребителей цеппелин не может уйти и чудом.

Чуда-то было два. Второе после спасения цеппелина — недоброе.

Пропал мой знакомец, белокурый романтик, командир LZ-17. Все время до появления англичан он был в рулевой рубке, отдавал команды. После налета никого там не оказалось. Окна были заперты на защелки. Команда отводила глаза с понурым видом — командира они любили. Пожилой, грузный, лысый как колено офицер контрразведки поднялся на борт, блестя сапогами, покрутил плешивой головой и махнул рукой. «Пишу: пропал без вести», — процедил он сквозь зубы. Я вызвался сопроводить его — хотелось увидеть приют Отто внутри — и стоял рядом. Из окон рубки просматривались фермы эллинга и яркие лампочки под сводом. Где-то гудели газовые насосы.

Этот сторожевой боров убрался, вот тогда я подошел к картушке компаса, укрепленной у центрального окна, чуть наклонного наружу. Плюшевый беленький сирота Отто блеснул на меня глазами, он один что-то знал.

Верно, клочок бумажки, вложенной под шелковистое бурое ушко. Где близоруким глазам лысого бумагомараки соперничать со зрением аэронавта. Отто-старший засунул завещание так, что найти мог только тот, кто знал, что такое для нас талисман.

На клочке полетной карты чернильным карандашом написано:

«Камрады, простите. Улетаю с валькирией».

