В тот вечер он отдыхал в отведенной ему комнате в доме друга — на холме, с видом на реку, вдалеке от городского шума и гама. В ванной, которая примыкала к спальне, он принял таблетки от печени и протер минеральной водой лицо и веки. За ужином он ограничился бокалом вина и для виду поклевал чего-то из своей тарелки, прежде чем извиниться и вернуться к себе.

Его гладкое лицо и живой взгляд указывали, казалось, на то, что он засыпает как младенец. Но вот уже год, как он, не смыкая глаз, ворочался в темноте, пока первые проблески света не убаюкивали его и он ненадолго забывался.

Утром такси отвезло его на вокзал. Фортуни бросил прощальный взгляд на церковь Санта-Мария Новелла напротив привокзальной стоянки такси, прежде чем погрузиться в тошнотворный мир газетных киосков и гламурных журналов с фотографиями красоток и молодых людей, знаменитых лишь тем — как же там дальше?.. — тем, что они знамениты! Вот вам, подумал Фортуни, квинтэссенция девяностых. Вот вам итог двух мировых войн, народных волнений, революций и массового уничтожения людей в масштабах, дотоле неслыханных в истории. Так вот, оказывается, ради чего все было. Ради этой тюрьмы под открытым небом, с супермаркетами, с пластиковыми пакетами для покупок, с ревущей отовсюду музыкой. И они называют это музыкой! Так вот ради чего все было? Да будь они все прокляты, неожиданно подумал он, уж лучше войны и революции, что угодно, но только не это!

С тех пор как Фортуни перестал выступать, жизнь его апатично влачилась день за днем. Он утратил стержень, и ничто — ни любовь, ни еда, ни вино, ни даже музыка — уже не поднимало настроения, не радовало его, как прежде. Фортуни чувствовал себя опустошенным необходимостью влачить существование в этом пресытившемся и уродливом веке, поскольку утратил то единственное, что позволяло ему подняться над всем и вся: он прекратил играть.

Фортуни дожидался римского поезда, который снова увезет его в Венецию. Он стоял на платформе, курил сигарету и с горечью думал о том, что его удел — поставить последнюю точку в славной летописи древнего рода, знаменовать собой закат золотой эры.

Он поправил пальто, приподнял фетровую шляпу, провел рукой по своим серебристым волосам и водворил шляпу на место. Ботинки его были начищены до блеска, шляпа сидела как подобает. Манеры, осанка — безупречны. Все готово к поездке. Век, в котором он жил, мог начисто позабыть, что такое приличия и манеры и как подобает выглядеть и вести себя во время путешествия, но Фортуни об этом не забыл. Когда поезд подойдет, он двинется к своему вагону, переступая через смятые контейнеры из-под фастфуда и растрепанные газеты с устаревшими сенсациями. В движениях его не будет спешки и суетливости, ибо он — живое воплощение всего, что было утрачено.

Каждый вечер Фортуни совершал свой ритуал, включавший таблетки, соли и минеральную воду. Несмотря на моложавую внешность, мысль о смерти преследовала Фортуни неотступно. Ему казалось, что с каждым новым утром череп все яснее проступает сквозь маску кожи и явственнее вырисовываются кости, остов его тела.

Фортуни не просто преследовала мысль о смерти — он был убежден, что скоро умрет. Лучшие врачи-консультанты заявляли ему, что ничего подобного, что его здоровью могут позавидовать те, кто лет на десять, если не на все двадцать его моложе, что он фантазирует, просто ему в голову лезут мрачные мысли с тех пор, как он ушел со сцены. Но Фортуни ничему и никому не верил. Каждая новая боль, каждая новая резь — в голове ли, сердце или конечностях — убеждала его, что он на пороге смерти и вот-вот покинет этот мир биологически неполноценным человеком, который не сумел передать потомству славное имя, которое носил.

Семьи, как империи, обречены стать жертвой тех же основополагающих сил, как и любая жизнь вообще. Они проходят свой цикл развития. Они переживают пору расцвета, упадка, крушения и в конце концов уходят в небытие. И вот теперь плачевное забвение грозило его собственному имени. Как странно, ведь большую часть жизни Фортуни чувствовал, что оно никогда не обратится в прах, настолько же уверенный в бессмертии своего рода, как некогда был уверен и в своем собственном. Он закупоривал пузырьки и флаконы, которые постоянно держал на прикроватном столике, задергивал шторы и лежал в темноте, пока не приходил сон.

Женщина стоит в огромный раковине, не стесняясь своей наготы, естественная, как прозрачная голубая рябь, плещущаяся у ее ног, как зачарованный зеленый лес. Задувает легкий ветерок, ее волосы плывут в воздухе, словно еще погруженные в воды, из которых она только что вышла. Кажется, она перенеслась из одной стихии в другую, из мифа в реальность, ее глаза устремлены прямо на зрителя. Это естественно организованный мир — легкий, безмятежный, погруженный в тишину. Аркадия.

Но вот и незваное вторжение. Кто-то за ней наблюдает. Это мужчина в черной фетровой шляпе и темном пальто, который держит свернутую в трубку газету; он смотрит на нее в упор. И почти тут же ветер начинает сердито ерошить кроны дерев, птица взлетает с ветки, небо хмурится, и женщину внезапно охватывает тревога, а в воздух взмывает все больше листьев, мусора, обрывков газет. Слышится громкая нестройная музыка, гудит транспорт на переполненной улице, трескучий голос объявляет этому смятенному миру, что все поезда отменены. Порыв ветра устремляется к другому берегу, налетает на зачарованный лес как болезнь, как опустошительная чума, и виной всему человек в шляпе и пальто, наблюдатель — это он внес в этот мир смятение. Венера уже устыдилась своей наготы. Теперь на ней деловой костюм, и она смотрит на мужчину в черной фетровой шляпе словно бы с намеком, что если время и обстоятельства сведут их вместе, то… кто знает?

Мужчина проводит рукой по волосам — они целыми прядями падают на пол, и он уже лыс. Одновременно щеки его начинают западать все глубже и тело сгибается под весом одежды. Взгляд становится блуждающим и рассеянным — взгляд старца. Режущие слух звуки транспорта настигают его, и мужчина горбится, сутулится. Прохожие хохочут над стариком, и он зажимает ладонями уши…

Когда Фортуни проснулся, в комнате было по-прежнему темно. Минуту-другую он лежал неподвижно, сон еще не успел раствориться, звуки его только начали слабеть. Он коснулся рукой волос, и, хотя в комнате все еще царила ночная прохлада, лоб его был влажен от пота. Посмотрев на часы возле кровати, он увидел, что всего только начало четвертого. Чувствуя, что вряд ли уснет, он встал и поспешно сошел вниз.

В задней части piano nobile[4]располагалась гостиная, где когда-то он давал концерты, принимал гостей и устраивал элегантные приемы. Гостиную можно было использовать как одну большую комнату или, разделив тяжелыми занавесями и драпировками, превратить в пять комнат поменьше. Фортуни в свое время лично нарисовал эскизы драпировок, и более четырех десятков лет назад их выткали в крохотной мастерской на острове Джудекка.

Потолок в стиле рококо, белый, с нарядным золоченым бордюром, неясно проступал в темноте. На белых стенах впритык друг к другу висело более сотни картин. Войдя из коридора, Фортуни поспешно включил лампы, во множестве распределенные по гостиной. Система была специально разработана знакомым художником, чтобы на потолок падал рассеянный свет и от золота не было бликов.