— Привет, Мэри, — сказал он тихонько. — С возвращением. Ну как тебе?

Мэри притворилась, что не слышит, отвела глаза и стала сосредоточенно надевать пальто. Но чувствовала, что он не сводит с нее взгляда.

— До встречи на конференции, — сказал он. — Интересно будет послушать твой доклад. Очень интересно.

Сморгнув, открываю глаза. Я полностью стала собой. Темнота уже не такая непроглядная, теперь я вижу. От прожекторов за наружной оградой ночь кажется серой, словно вот-вот рассветет. И очень тихо, но если вслушаться как следует, то услышишь в тишине множество звуков. Резиновые подошвы шаркают по линолеуму. Гремят ключи. Вот голоса — это Роситу в третий раз за ночь отпускают в туалет. Время от времени доносится пронзительный голос Анастасии из соседней камеры. Плачет она или поет на своем языке? Понять невозможно.

А уже завтра все это окажется для меня недостижимым. Останется лишь воспоминание, в сущности неуловимое. Быть может, я снова начну сомневаться, правда ли, что это случилось на самом деле, что я, Мари Сундин, дочь Херберта и Ренате, некогда жена Сверкера, к тому же главный редактор и член Бильярдного клуба «Будущее», провела целых шесть лет в Хинсеберге.[4]Осужденная за убийство.

Поверить в это я до сих пор не могу. Сегодня моя последняя ночь в тюрьме, а я до сих пор не могу в это поверить.

Куда более вероятно, что жизнь продолжалась так же, как прежде, и я, пройдя через период смятения и отчаяния и последующий курс кризисной психотерапии и генеральной уборки сознания, смиренно предпочла остаться верной женой. Наверное, я с головой ушла в работу и сделала стремительную карьеру, — когда все случилась, мое имя стало одним из наиболее часто упоминаемых в связи с предполагаемым новым составом кабинета министров. Да. Все могло сложиться именно так. Если бы я не подняла тогда руку, если бы не схватилась за провод и не выдернула его, я бы стала другой. Например, той женщиной, что стоит, прижавшись лбом к кафелю в туалете посольства, — министром международного сотрудничества, урвавшим пару мгновений, чтобы побыть одной перед тем, что предстоит сегодня в течение дня. Ведь каждая минута строго расписана. Сперва обед в посольстве. Затем отъезд на конференцию. Торжественное открытие. Ее собственный доклад. Другие доклады. Отъезд в гостиницу, надо переодеться. Ужин в ратуше города, название которого она вот уже мгновение безуспешно пытается вспомнить…

Полагаю, что память у Мэри работает не совсем так, как следует, и что это ее тревожит. Она винит в этом себя — будто все оттого, что она так целеустремленно попыталась уничтожить воспоминание о некоем дне семь лет тому назад, когда Анна вдруг возникла на пороге ее кабинета, оттиснув на ее жизни печать соответственно «до» и «после». Разумеется, пришлось научиться скорбно хмурить лицо, когда кто-то заводил речь о том дне, но это только наигрыш и притворство. На самом деле она не слышит, что говорится, слова успевают утратить смысл задолго до того, как достигнут ее барабанных перепонок. Столь же решительно она оттолкнула свои собственные мысли. И лишь несколько лет спустя осознала, чем за все это придется заплатить. Прежде она могла скользнуть в прошлое и выскользнуть из него, когда захочется, но теперь двери туда заперты. Уже нельзя спастись от невыносимой скуки заседания, вызвав в памяти одну из ночей Мидсоммара[5]с Бильярдным клубом «Будущее», нельзя услышать те голоса и смех или вспомнить ощущение, когда глубокой ночью грубый шерстяной свитер колет щеку, и не знаешь, да и не важно, на ком он надет, этот свитер, — на Магнусе, или Торстене, или Пере. Но она утратила не только эти ночи. Детство и юность, работа и первые годы со Сверкером перестали быть воспоминанием, превратившись в сухое знание. Она знала, что выросла в белом домике, что мать окрестила ее Мэри, а отец называл Мари и что она всю свою юность играла сама с собой, будто у нее двойная жизнь, что у нее есть второе «я», оно просыпается, когда она засыпает, и засыпает, когда она просыпается. Знала она и что мама погибла в автомобильной аварии, когда Мэри едва исполнилось двадцать четыре года, и что отец, страшно изувеченный в той же аварии, прожил еще четыре года — но вспомнить этого не могла. Все это были только слова. Вся ее жизнь превратилась в слова.

Хотя, похоже, положение меняется к лучшему. Вчерашним утром, проснувшись, она ощутила отчаянный страх, что не узнает Пера, когда снова с ним встретится, и, сколько ни напрягалась, не смогла вспомнить, как он выглядит. Он стал лишь описанием: белокурый и синеглазый. Но тревога оказалась напрасной: когда весь состав делегации собрался наконец в VIP-зале аэропорта, сомнений не осталось. Мужчина, что стоял в глубине зала в расстегнутом пальто и заложив руки за спину, точно был Пер. Однако не очень похожий на себя. Волосы по-прежнему густые и золотистые, но лицо с тех пор набрякло, а глаза сузились. От виски, подумала она. От виски и бессчетных ночных судилищ…

Он смотрел на нее твердым взглядом, но не двигался с места. Таков протокол, это знали они оба, ему как послу полагается стоять у самых дверей и приветствовать ее первым. Возможно, это еще и наказание, пусть нелепое и запоздалое, за то, что он видел ее с Торстеном, как они плавали нагишом в озере Хестерумшё — на последнем праздновании Мидсоммара Бильярдным клубом «Будущее».

— МэриМари, — сказал он, когда она остановилась перед ним.

— Пер, — сказала она.

— Давно не виделись.

— И не говори.

— Ты теперь министр. Поздравляю.

— Спасибо.

— Как дела у Сверкера?

— То так, то сяк.

— Какой все-таки кошмар.

— Да уж.

— Кошмарнее не придумаешь.

— Да.

— Так что, мы выезжаем?

— Да.

Кто-то вежливо покашливает в раздевалке перед дверью туалета, и Мэри, спохватившись, торопливо шарит по стене в поисках выключателя. В следующий миг она стоит и щурится в слепящем свете галогеновой лампы. Альбатрос, поспешно думает Мэри, сама не понимая, что имеет в виду. Осматривается. Изящный посольский туалет: рельефный кафель стен элегантно контрастирует с клинкерной плиткой на полу. Кто-то — наверное Анна — тщетно пытался смягчить этот брутальный холод новизны, веером развесив над раковиной полотенца пастельных тонов. Бледное лицо, виднеющееся поверх них в зеркале, уюта тоже не добавляет. Оно слишком туманное. Неопределенное. Плохо различимое и с трудом поддающееся описанию.

Мэри больше не верит своему отражению. Иногда она видит свое лицо в газетах, и оно совсем не похоже на то, что в зеркале. У газетного лица тонкие губы и недоверчивый взгляд, а у лица в зеркале смешливые морщинки у глаз и девчачья улыбка. Мэри не любит свое газетное лицо — до такой степени, что пресс-секретарю поручено следить, чтобы в подборках прессы, которые ложатся к ней на стол, не было никаких ее изображений. Что, разумеется, живо обсуждается в министерстве. Ничего. Она может себе это позволить. Хуже, если вдруг узнают, что она больше вообще не читает газет, что она не в состоянии их открыть. Правда состоит в том, что ей тяжело видеть в них собственное имя. Уже много месяцев она целиком и полностью полагается на выпуски последних известий по радио. Так продолжаться не может, она это знает, но не знает, что с этим делать.