воплем долго носилась между стволами. Наконец она прилепилась к сугробу, примёрзла, но ещё долго пугливо вздрагивала, била беспомощно веточками, вспоминая свой полёт.

«В иные дни так занесёт, что и колодца утром не найдёшь», — вспоминала мать.

Жилось ей по-прежнему нелегко и хлопотно. Пока Клу-пгино было разделено на несколько колхозов, в своём маленьком «Ударнике», куда входила их околица, Анна Тимофеевна была и пахарем на двух лошадях, и заведовала молочной фермой. («Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, — вспоминал Юрий, — и она каждому нальёт по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба».) Когда колхозы слились, Анна Тимофеевна, чтоб быть поближе к дому, сделалась телятницей, а затем и свинаркой. Она не боялась никакой работы и оставалась такой же дружелюбно-немногословной, освещая дом своей непогасшей за долгие годы улыбкой.

Отец, о котором Юра всегда отзывался как о строгом, но справедливом человеке, не баловавшем напрасно и не наказывавшем детей без причины, не всегда жил дома: чаще он работал плотником в колхозе или на мельнице, но случалось, что уходил и на дальние заработки. Именно он «преподал нам, детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду», писал потом Юрий.

…Подошла последняя предвоенная весна.

Солнце припекало; безостановочно кричали грачи, устраивая на берегах гнёзда и воруя друг у друга длинные упругие хворостины. Речка дышала снежной прохладой. Голос ледохода, слабый и упрямый, всплески, шуршанье и торканье льдинок — всё напитывало тишину плотно и радостно. Река неслась вперёд.

Наслаждение скоростью! Оно началось для Юры визжащим лётом салазок и тяжёлым галопом ездовой лошади, а ещё был бег наперегонки по тёплому лугу. Наслаждение скоростью! Одна из главных радостей его жизни.

Не только свободные дни, но даже часы готов был позже Гагарин провести в мимолётном свидании с родными местами. Из Москвы на Гжатск дорога шла между спутанными ольхой берёзовыми рощами. Поляны, заросшие иван-чаем, вдруг кидались ему в глаза праздничными красными платочками и тотчас исчезали, оставались позади.

Как все лётчики, Юрий вёл машину на предельной скорости. Казалось, что колёса вот-вот могут оторваться от серого полотна шоссе с чёрными заплатками свежего асфальта и упругое тело машины, набычась ветровым стеклом, рванёт ввысь, поверх облаков.

Говорят, непривычным людям было страшно с ним ездить. Но он ничего не мог с собой поделать. Скорость затягивает, от неё уже невозможно отказаться. А ведь он знавал скорость предельную, ещё никем до него не испытанную. Космический прыжок остался в крови…

Те семь километров, когда Юрий сворачивал с большака и которые решительно ничем не отличались от предыдущей дороги, те полторы минуты, что приходилось пережидать у спущенного шлагбаума, пока товарный состав протрусит мимо, возвращали его, кругосветного путешественника, гостя многих стран и народов, к первоначальным впечатлениям бытия. Каждый куст, каждое придорожное деревце обретали свой голос и говорили на языке, понятном лишь им обоим.

ПЕРВЫЙ КЛАСС. ВОЙНА

Кончался август. Стояли кроваво-красные рябины. И кровь уже лилась неподалёку, только дети пока не понимали этого.

У Юры была главная забота: собираться в школу.

Логика ребёнка подводила к тому, что и война должна кончиться непременно к первому сентября. Просыпаясь и засыпая под приближающийся гул артиллерийского обстрела, он видел, как от подземных толчков сухо ползут струйки песка с потолка.

Старший брат запомнил, разумеется, больше. Он пишет, что у них в избе иногда целыми семьями останавливались на ночлег беженцы. Это были ошеломлённые и словно пришибленные тем непонятным, что на них обрушилось, люди. Юре они казались бледными тенями — к вечеру появлялись, на рассвете исчезали.

Война ещё только началась, но уже стали приходить первые похоронные…

И всё-таки первого сентября Юра Гагарин пошёл в первый класс!

Незадолго перед этим произошло событие, очень важное в биографии Гагарина: будущий лётчик и космонавт впервые увидел самолёт, прикоснулся к нему руками.

По ночам он просыпался оттого, что рядом мурлыкал кот. И всё громче, громче стены тряслись от «мурлыканья»! А это летели на Москву фашистские бомбардировщики. Просто Юра не мог полностью очнуться.

Но однажды днём прямо над крышами кружили, вернее, проволоклись по небу два советских самолёта. Став взрослым, Юрий Алексеевич узнал марки этих самолётов, это были «Як» и «ЛаГГ». «ЛаГГ» подбили, и он из последних сил тянулся за дома, на болото.

Как ни мгновенно всё это произошло, быстроногое племя мальчишек успело домчаться до места падения как раз в тот момент, когда самолёт разломился надвое, а лётчик едва выскочил из-под обломков. Он прихрамывал и был очень рассержен аварией. Не обращая ни на что внимания, обошёл искалеченную машину, осмотрел, пощупал её. Лётчик ругался и безнадёжно смотрел в пустое небо. Вскоре оно наполнилось рёвом «ястребка»: на выручку возвращался «Як». Сумрачное лицо молодого лётчика осветилось, он сорвал шлем и замахал им.

«Мы жадно вдыхали незнакомый запах бензина, — вспоминал потом Юрий, — рассматривали рваные пробоины на крыльях машины. Лётчики говорили, что дорого достался фашистам этот исковерканный „ЛаГГ“. Они расстегнули кожаные куртки, и на гимнастёрках блеснули ордена. Это были первые ордена, которые я увидел».

Оба лётчика выглядели деловитыми и собранными; как ни мал был тогда Юрий, он ощутил в этих людях особую сноровку, манеры, отличные от деревенских и невыразимо пленительные для него.

Те лётчики улетели благополучно. Мальчишки притащили им четыре пустых ведра и помогли перетаскивать бензин из бака подбитого самолёта. Ночь лётчики провели на болоте, не отходя от машины, а утром подожгли подбитый «ЛаГГ» и вдвоём поднялись на «ястребке».

Уже гораздо позже, когда деревню заняли враги, на глазах детей призошла и настоящая трагедия. Самолёт летел из последних сил, упал, не долетев до Клушина: врезался носом глубоко в землю. Взлетело пламя. Потом останки лётчика крестьяне тайком похоронили.

…Фашисты ворвались ранним утром. Анна Тимофеевна увидала сначала мотоциклистов. В полутьме разглядела, что они тащат на прицепах лодки с грузом.

Ах, гагаринская изба, окна в пять стёклышек!.. Брызжет дождь в косую линейку, как в школьной тетради. Этими тетрадями, приготовленными столь заботливо к первому сентября, Юре пришлось больше любоваться, чем писать на них. Дождь… Осенний студёный дождь. В избе пахнет керосином и немецкими папиросами. Вся семья Гагариных сбилась в кухне; был дом свой, а стал чужой.

«Ночь провели на огороде, — вспоминает Валентин Алексеевич, — подстелив солому и прикрывшись дерюгами. Мать плакала, обнимая Юру и Бориску. Утром отец, угрюмый, простудно кашляя, сказал:

— Землянку рыть будем…»

Эта землянка, или, как её стали называть по-военному, блиндаж, стала приютом надолго. Отец сколотил полати; тесно, но места