Естественно, возникает вопрос, насколько глубоким было образование, полученное Александром. Однозначный ответ на него дать сложно. С одной стороны, преподаватели были действительно высшего класса, сам процесс был далек от механической зубрежки, а система обучения была выстроена Жуковским так, чтобы максимально мотивировать юношу. С другой стороны, нужно, конечно, иметь в виду колоссальную дистанцию в статусе: преподаватели в общем-то были лишены возможности требовать от ученика больше того, что он хотел сделать. А после отъезда Мердера контроль за успеваемостью наследника был довольно условным. Еще важнее было то, что он учился «всему понемногу и ничему в особенности». В отличие от университета, где специализация предполагает не только получение глубоких знаний по выбранному предмету, но и привычку к самостоятельной мыслительной работе (которая, собственно, и составляет суть высшего образования), Александр получал более или менее готовые знания. Естественно, что большая их часть едва ли удержалась в его голове надолго.

Важной частью воспитательного процесса и одновременно знаком его завершения, по мысли Жуковского и Николая I, должны были стать два длительных путешествия наследника. В ходе поездки по России он должен был увидеть своими глазами и узнать ближе страну, которой ему предстояло управлять. Путешествие же в Европу было посвящено знакомству с миром, точнее, с той его частью, которая была тогда для образованных русских естественной средой обитания. Особенно важным считалось первое, которое Жуковский сравнил с чтением книги: «Эта книга – Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего читателя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия». Другая, не менее яркая метафора, которую использовал поэт, – наследник «венчается с Россией».

Путешествие продолжалось более семи месяцев, с мая по декабрь 1837 года. Разумеется, в духе николаевского царствования каждое движение Александра и его свиты было расписано заранее. В специальных инструкциях император подробнейшим образом предписал всем участникам путешествия, в каком порядке должны ехать их экипажи, с кем встречаться в пути, что смотреть, от кого принимать приглашения, и так далее. Сам Жуковский должен был признать: «Мы слишком быстро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь наш слишком определенен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству». Но любопытство – термин не из словаря Николая I, так что наследнику полагалось не столько узнавать, сколько ритуально обозревать страну, дозированно проявляя при этом предписанные чувства и пожиная любовь подданных («нашего почтенного, доброго русского народа», как выражался в наставлении сыну император).

Карусель в Царском Селе. 1848 г.

«Народ бежит за ним толпами», – подтверждал Жуковский. Впрочем, неумеренные проявления народной любви, граничившие с восторженным погромом, по-настоящему пугали и императора, и самого наследника. Вот он пишет отцу из Калязина: «Нигде народ не встречал меня с таким остервенением от радости. Они отпрягли у нас лошадей, мы принуждены были сесть в дрожки исправника, мою лошадь понесли было, потом при переправе на пароме столько набралось народу, что он было стал погружаться в воду, так что я точно Бога благодарил, как выбрался из этого ужасного Калязина». Николай Павлович встревожился: «Всего более опасаюсь подобных сцен, тут до беды недалеко». В результате контроль за встречами и проводами высокого гостя был еще более усилен.

Цесаревич Александр Николаевич. С гравюры Ф. Крюгера. 1833 г.

Надо отдать должное наследнику: ни в чем не нарушая воли отца, он все же внес в путешествие человеческие ноты. В письмах, отправляемых с дороги «милому бесценному Папа», легко найти и удивление, и неподдельный восторг, и искренний смех, и – порой – ужас от увиденного. Один из первых же встреченных чиновников напомнил юноше городничего из гоголевского «Ревизора». Но отец иронии не одобрил: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам «Ревизора», но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся… в этом нужно быть крайне осторожным». В общении с родителями Александр был по обыкновению мил и ласков. «Будет 20 лет вашей свадьбе, – пишет он из Симбирска, – а вашему старику Мурфичу, Дурандовскому (семейные прозвища наследника. – И. Х.) уже 19 лет, может ли это быть? Я сам этому не верю».

А уже через несколько месяцев после возвращения из длительного путешествия по России наследник отправляется в Европу, где ему предстояло посетить все крупные страны, за исключением Франции и Испании. «Многое тебя прельстит, – наставлял Александра отец, – но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания, и что многое достойное уважения там, где есть, к нам приложено быть не может. Мы должны всегда сохранить нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, ежели от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость!» Что же именно составляет основу неподражаемости России? Имел ли император в виду, что его страна уникальна, как никакая другая или как любая другая? Поскольку Европа здесь рассматривается как единое целое, скорее все же первое. Впрочем, представления об уникальности России в это время еще не сложились в стройную идеологическую конструкцию, и спустя пару десятилетий Александру придется самому решать, что именно подлежит заимствованию извне, а что – охране внутри.

Путешествие за границу имело и скрытый смысл: 20-летнему наследнику пора было вступать в брак, и невеста по обыкновению должна была найтись среди многочисленных монарших семейств Европы. Надо сказать, что Александр Николаевич был очень хорош собой и, как тогда говорили, «имел обворожительные манеры». Привитая же ему с детства чувствительность заставляла его с вниманием относиться к малейшим движениям собственного сердца. Неудивительно, что его влюбленности и увлечения постоянно окрашивались в мелодраматические тона. Вот и незадолго до отъезда за границу он неожиданно для себя и окружающих горячо влюбился в состоявшую при сестре Марии фрейлину Ольгу Калиновскую – ничем не примечательную, по отзывам знавших ее людей, хотя и миловидную польскую аристократку. Увлечение было серьезным, и семья, разумеется, восприняла его как угрозу, резко ускорив отъезд Александра. Расставшись с возлюбленной, молодой человек страдал, худел, но увещеваниям родителей, взывавших к его чувству долга, не сопротивлялся. «Я сам по опыту знаю, что за блаженство в истинной любви, и хотя этот опыт мне некоторым образом дорого стоил, но, однако, я надеюсь опять на милость Божию, что он и мне поможет найти со временем подругу жизни…» – писал он отцу через несколько месяцев после отъезда.

Поиски поначалу не удавались. Основная кандидатка, баденская принцесса Александра, цесаревичу решительно не понравилась: «Она среднего роста, с довольно большим носом и дурно одета, и неловка». Он очень расстроен тем, что обманул ожидания родителей, но тверд: условие его согласия на брак – «истинная любовь». Но вот через несколько дней – о, чудо! – заехав (не по плану) в Дармштадт, он познакомился с местной принцессой, 14-летней Марией. «Она мне чрезвычайно понравилась с первого взгляда, – торопится обрадовать он отца. – Для своих лет она очень велика ростом, лицо весьма приятное, даже очень хороша, она стройна, ловка и мила, словом сказать, из всех молодых принцесс я лучшей не видел». Два года можно пождать, а потом… свадьба! «Я не могу выразить тебе, сколько эта мысль меня делает счастливым… Отец ее, почтенный старик, вероятно, на все охотно согласится, и она, я надеюсь, тоже…» В этом поспешном решении несложно увидеть желание поскорее покончить с неопределенностью и успокоить родителей. Александр безоговорочно доверяет и движениям своего сердца, и мнению отца – воплощенного чувства долга. Когда то и другое совпадает, он счастлив. Но что делать, когда в наличии лишь один из ингредиентов?