Я притворно вздохнул:

– Жаль. Давай тогда прощаться, Гендос. Этот закат ты видишь в последний раз. Теперь уж точно – сдернут с тебя твои штанишки. А после этого какая жизнь пацану?

– Не дамся я, – угрюмо буркнул Генка, а затем, подумав, прибавил пафоса: – Живым больше не дамся! Пусть даже и не думают.

Я вновь откинулся спиной в пыльную душистую траву и беззаботно заявил:

– Да ты просто не ходи никуда по ночам. Сделай уж усилие над собой, потерпи. Понимаю, что дома не усидеть, только ведь жизнь дороже! Она один раз дается.

Вот оно мне надо?

Чего к мальчишкам прицепился, дурень великовозрастный? Чешут своими языками – и ладно. Проходят, так сказать, свою школу коммуникации в коллективе, нащупывают ориентиры и экспериментируют статусами. Нормальное дело.

Но до чего же с ними скучно!

– А давай мы их сами ночью подловим, – неожиданно даже для самого себя предложил я, вернувшись в сидячее положение. – На живца! Вон Димона пустим вперед, а сами в засаду. Покажем им, кто на районе хозяин. Пацаны или девчонки. А?

У щуплого Димки, как у того хамелеона, резко изменился цвет кожного покрова.

Кровь отхлынула от щек, и он из пунцового жизнерадостного индейца вмиг превратился в зачуханного бледно-желтого ковбоя. Загар не позволил ему стать по-настоящему белым.

– Меня… ночью не пустят, – позорно признался он.

Ну да! А кого здесь пустят?

В Генкиной легенде ночные забеги – самое слабое место. Мы же не беспризорники какие. Максимум в восемь вечера всех оболтусов матери загоняют домой. А то и раньше. Кого тут ловить злобным девчонкам? Самих себя? А к слову, их-то кто по ночам отпускает? Неправильные какие-то у них родители.

Короче, все почувствовали, что Генкина версия слегка завибрировала. Легенда стремительно теряла стройность и грозила вот-вот рассыпаться. Но чем любопытен наш раннешкольный возраст – логика здесь пока не имеет столь определяющего значения, как, скажем, у взрослых. Или даже у старшеклассников. Тянет мальчишек к чуду, к сказкам, к фантазиям. Дед Мороз жив! Он пока еще существует, а значит, могут существовать и ночные хищницы, алчущие мальчишеских штанишек.

И получается – поделом мы их портфелями по макушкам!

А что? В нашем двадцать первом веке те же американцы используют не менее сомнительные поводы, чтобы, скажем, очередной раз сунуться в какую-нибудь страну во имя торжества демократии. А мы чем хуже? У нас свои «пробирки с порошком».

И Генка не сдается:

– А что? Подходящая идея. Поймаем и наваляем. Точно! Кто сможет ночью выйти?

Пацаны замялись. Стали отводить глаза.

Кто-то стал гонять муравьиного льва по лункам склона. Кто-то начал втыкать палочку в землю – настоящие ножи родители носить не разрешают. Желающих, короче, не находилось.

– Я смогу, – поддержал я Генку. Раз заварил сам кашу, нечего отмалчиваться. – Когда собираемся?

– В двенадцать. В полночь! На пустыре за кинотеатром.

Ада!

Пустырь – штатное место для драк между нашими дворовыми группировками. Грозное место. И о нем все знают. Не перепутаешь. Генкин выбор символизирует серьезность его намерений.

– Идет. Так что, вдвоем идем?

– Я сейчас у бабушки ночую, она старенькая, рано спать ложится, – вписался конопатый парнишка по имени Славка, – как заснет, я приду.

Славка не из нашего класса. И даже не из нашего двора, что грозило бы ему обструкцией. Однако на нашей территории живет его бабушка, и поэтому у него шенгенская виза. Доступ Славке в наш аквариум разрешен. Теперь же ему хочется еще и статусного веса поднабрать среди чужаков.

– Ну, и я буду. Чего там. Делов-то…

Это Вадька Трюханов.

Отец его сидит (не без моей помощи), сам Вадька живет с бабушкой. Бабуля, кстати, у него мировая. Трюха наверняка ей скажет, что идет ночью со мной. Допустим, крабов ловить в темноте, на фонарик. И его отпустят. Я среди бабушек двора в авторитете. Сам не знаю почему. Догадываюсь – чувствуют они что-то про мой скрытый возраст. На подкорке ощущают, на жизненном опыте.

Вот и проникаются доверием.

– Все? Нет больше желающих?

Я обвожу взглядом каждого. И каждый сдувается – или отворачивается застенчиво, или пожимает плечами, мол, чего уж там, сам все понимаешь.

– Струсили, – с важностью констатирует Генка.

Годика через два-три за такое заявление он точно схлопочет по шее. Без вариантов. Но бывшие первоклашки пока миролюбивы как травоядные олени. Улица их пока еще не обточила как надо. Хотя стремление к возмужанию уже ощущается.

– Ничего не струсили, – возражает один из пареньков, – просто брешешь ты все, Генка!

Ага! Получил, Федюхин? По федюхинским высотам? Это хорошо, что пока еще не по шее. Тем не менее первые признаки рождения системной оппозиции уже очевидны. Говорю же, взрослеет молодая поросль! Мужает.

– Сам ты брешешь! – взвился обиженный в лучших своих начинаниях Генка. – Не хочешь – не ходи. Только потом, как поймают тебя эти мыши, – не жалуйся нам!

– Мыши! Хи-хи.

– Заткнись, Димон. Мы сегодня ночью за всех пацанов района отомстим. Если случится чего… не вернемся если, значит… вы это…

– …Считайте нас коммунистами, – не выдержал я. – Хорош трепаться, ребя. Давай по домам. Родителей еще надо уболтать…

А ведь это действительно проблема. Как же выйти ночью из дома?

Придумал же себе головняк на ровном месте!

Мой батя сильно устает на работе.

В детстве я этого вообще не замечал. Ну, приходит мужик со стройки – поужинал и на диван. Обычное дело. Как у всех. Мать постоянно подкалывала отца по этому поводу. Мол, «наездник диванный», «гигант плюшевый». Ссорились даже иногда. Батя, как правило, сначала лениво огрызался для проформы, потом обиженно шуршал газетами, демонстративно листал книжки, в конце концов поворачивался на бок, спиной к злопыхателям, и давай храпеть назло врагам.

Семи часов еще нет, а он спать. Странновато, конечно, с детской точки зрения, ведь на это время приходится самый разгар вечерних вкусняшек: Штирлиц, к примеру, по телику или какая-нибудь общественная затея во дворе. Там вообще каждый вечер происходит что-нибудь интересненькое, будь то день рождения у кого-нибудь или годины, или крестины, а то и просто – банальное домино. Или лото, если верх берет женская половина. Шум, гомон, споры, смех.

А батя спать…

Сейчас, когда глазами ребенка все это воспринимает взрослый мужик, многое становится понятным. Да так, что порой к горлу подкатывает соленый ком. И это не только жалость. Это что-то большее. Быть может, гордость? Быть может, восхищение человеком, который стал для тебя главным ориентиром в этой жизни?