Я помог ему сдвинуть в угол мешки с углем. Потом он сгреб в сторону угольную пыль, и тогда в полу открылся люк. Когда Антон его поднял, оказалось, что мы стоим у входа в городскую канализационную систему.

Антон спустился первым и осветил мне ступеньки металлической лестницы. Потом мама спустила мне его мешок, и я передал его Антону. Тогда мама спустила второй мешок, который предстояло тащить мне. Поначалу он не показался мне особенно тяжелым, хотя по выражению маминого лица я понял, что она считает иначе. Но она не сказала ни слова. Я спустился по лестнице. Мама крикнула нам вслед: «Счастливого пути!» — и закрыла за нами люк.

Вокруг все было мокрым, скользким и вонючим. Отчим посветил вперед, но луч фонаря тут же пропал в клубах белого пара. По правде говоря, в эту минуту я почувствовал сильнейшее желание повернуть назад. Но не повернул. Это было бы ниже моего достоинства. Я готов был побороть и куда больший страх, лишь бы не дать отчиму повод посмеяться надо мной.

Впрочем, поначалу все было неплохо. Мы шли, выпрямившись во весь рост, вдоль канала, по которому текли сточные воды. Мой мешок, правда, становился все тяжелее, но я полагал, что выдержу. К сожалению, Антон не сказал мне, сколько придется идти. И вдобавок мы вскоре добрались до такого места, где уже пришлось идти согнувшись, ступая прямо по нечистотам. Вначале нога погружалась только до лодыжек, но потом стала уходить в грязь по колено. А на одном отрезке пути я чуть не сломался — к моему счастью, он был коротким. Здесь нам пришлось буквально ползти на животе. Это был какой-то особый переход между двумя главными туннелями. В эту ночь Антону нужно было почему-то доставить груз в другое место, не то, куда он доставлял его обычно, и поэтому мы шли нетореной дорогой. Помню свои ощущения: я чувствовал, что мои руки каменеют, еще мгновение — и пальцы разожмутся сами собой, как будто я потерял над ними власть. Ноги тоже начали дрожать. Может быть, потому, что я не привык долго идти согнувшись, не знаю. Я с трудом дышал, но не произносил ни слова. Я готов был скорее умереть, чем признаться Антону, что мне нужна передышка.

И тут вдруг мы подошли к какому-то углублению в стене. Оно было закрыто досками. Антон вытащил одну доску и опустил на нее свой мешок. Потом вытащил вторую доску и помог мне опустить мою ношу. И тогда наконец мы сели. Он закурил, все так же молча, не говоря ни слова. Кончив курить, он снова поднялся, и мы продолжили путь. Теперь я плелся за ним, едва волоча ноги. И только когда мы сели во второй раз, он заговорил:

— Мне тоже порой трудно, Мариан, ты не думай.

— И что ты делаешь, когда тебе трудно? — спросил я, тяжело дыша.

— Стараюсь ни о чем не думать. Выгоняю из головы все мысли. Думаю только о следующем шаге или о десяти следующих шагах, как будто дальше ничего нет. И снова следующий шаг, и не больше. Или думаю о том, как поднять ногу, а за ней еще ногу, и это всё.

Раз за разом я тоже постигал эту науку. Вскоре я понял, что имел в виду отчим, когда пытался объяснить мне, как он освобождает голову от мыслей. И тоже научился освобождать голову, когда становилось очень тяжело. А может, мое тело попросту привыкло и окрепло, не знаю. А еще я шептал про себя молитву. Просто повторял одни и те же слова, как те старухи, что перебирают четки. Но увы — похвастаться перед друзьями и рассказать им, что я делаю, мне, конечно, не светило. Мама в присутствии отчима первым делом сказала мне, что, если мне дороги моя собственная и ее жизни, я должен держать язык за зубами.

Эти походы по колено в зловонной жиже я возненавидел с первого же раза. Но долг заставлял меня держаться. Отчим прав: я и в самом деле обязан был помочь семье. И действительно — из каждой такой ходки мы с ним возвращались домой с изрядной суммой, а то и с парой-другой золотых монет, американских или английских. Правда, иногда на меня вдруг нападал необъяснимый страх. Мне казалось, что туннель вот-вот рухнет на меня, я застряну здесь под землей, не в силах шевельнуться, и постепенно задохнусь. То был естественный страх тесного замкнутого пространства. К счастью, он возникал не так уж часто. Этот страх и сегодня порой охватывает меня в лифте, хотя и не слишком часто. И я никогда не знаю заранее, когда это произойдет.

Мой отчим работал в канализации смолоду, но нынешнюю свою должность районного инспектора получил только после прихода в город немцев, потому что прежний инспектор и его заместитель погибли во время бомбежек. Лабиринты, тянувшиеся под городом, он знал с закрытыми глазами, как я — дорогу в свою школу. Проработав там многие годы и переходя за это время из одного района в другой, он изучил весь центр города, а также те туннели, которые были давно заброшены или стали труднопроходимыми в результате немецких бомбардировок. А на городских картах канализации и те и другие вообще не были помечены.

И все же мама беспокоилась не напрасно.

О том, что мы идем там, внизу, не мог знать никто, кроме разве других контрабандистов, если бы нам такие встретились. Но мы их не встретили ни разу. Товарищи отчима по работе тоже могли, конечно, случайно проговориться, но и эта беда нас миновала. Отчим вообще был уверен, что никто из них его не подозревает. Если кто и мог донести на нас, так это те евреи, через погреб которых мы каждый раз выходили с нашим грузом. Но эти евреи и сами нуждались в наших продуктах, а к тому же и зарабатывали на них, перепродавая кое-что из принесенного нами своим соседям. Они, конечно, не знали, откуда мы приходим. Но если бы нас хоть раз поджидали в их погребе немцы, то в гестапо из нас наверняка бы выбили все нужные им сведения. Ну, может быть, не у отчима. Но у меня — несомненно.

Нашелся, однако, человек, который все же нас выследил. То был знакомый отчима по работе, которого звали Круль. И вот тогда я вдруг понял странные слова, которые отчим сказал в