— Ну что это такое, детки, фу! — твердил он, оглядываясь. — Суббота!

Но парни и не думали отставать от Фишла. Они знали: раввин так слаб глазами, что не видит не только того, что подальше, но и того, что творится прямо перед ним. Женщины рассказывали, что каждый раз, когда ему приходится взрезать куриный желудок, в котором обнаружили иголку[13], он чуть ли не тычет себе ножом в глаза. Остряки болтали, что он даже ребецин не узнает и принимает ее за своего шамеса. Было ли все так, как об этом говорили, или народ немного преувеличивал, но то, что пастырь общины не видит дальше собственного носа, сомнений не вызывало, и парни озорничали на глазах у раввина. Еще больше они радовались, когда единственный сын раввина, Михл-Довид, украдкой сбегал из-под правой руки полуслепого отца и присоединялся к травившей щетинщика компании. Несмотря на то что единственный сын раввина уже учил Гемору, носил длинные — длиннее, чем у других мальчиков, — льняные пейсы и был одет в долгополый шелковый кафтан, перешитый из материнского свадебного платья, ему не удавалось держать себя так, как подобает сыну духовного лица, и он вместе с сыновьями ремесленников сопровождал грузно ступающего ойреха к его субботней трапезе.

— Корова красная[14], — кричал он ему, страшно довольный тем, что учиняет недозволенное. — Фишл-Левиафан[15].

Субботний гость продолжал идти своей дорогой, стуча подкованными каблуками сапог по булыжной мостовой синагогального переулка. Ничто в мире не могло нарушить безграничного спокойствия его доверчивых овечьих глаз.

Но однажды его овечьи глаза утратили свое вечное спокойствие перед встречей субботы, и не обычной субботы, а той, что как раз накануне Пейсаха.

2

Никогда прежде, насколько могли припомнить старики, Висла близ Долинца не оставалась так долго подо льдом, как в ту зиму; никогда прежде во время ледохода полая вода не поднималась так высоко, как в тот год. Льдины грозно неслись по вздувшимся водам, сталкиваясь и ломаясь с неистовым — особенно по ночам — треском и шипением. Крестьяне, как обычно весной, поставили вечером на берегу вешки с зарубками, которые должны были показывать, как высоко река поднялась за ночь. Но когда на рассвете они пришли проверить эти вешки, не только зарубок не было видно, но и от самих вешек не осталось следа. Вода покрыла их. Река вдруг словно с цепи сорвалась и с такой яростью вышла из берегов, что не успели крестьяне оглянуться, как их дворы уже стояли в воде. От прибрежных деревень наводнение двинулось дальше и нахлынуло на Долинец, который лежал довольно далеко от берега и редко подвергался затоплению.

Вода пришла неожиданно, как приходит всякая беда, под самый Пейсах, не больше чем за две недели до праздника.

Весеннее солнце, не скупясь на тепло и свет, прогрело и высушило долинецкую грязь и отсыревшие крыши после долгой суровой зимы. Вернувшиеся ласточки чинили прошлогодние гнезда под застрехами, наполняя воздух своим порханием и щебетом. Осколки стекла, которые реб Мордхе-стеколыцик выбросил, вставляя новые стекла в долинецкие окна, сверкали на солнце как драгоценные камни. Из пекарни Йойносона доносились вкусные запахи первой мацы, которую уже начали выпекать семьи побогаче. В хедере возле синагоги реб Сане-меламед нараспев учил детей читать вслух Песнь Песней. Сидя без капоты, в одной стеганой жилетке и большом талескотне, и воюя с мухами, которые появились в первые теплые дни и теперь жужжали над столом, вокруг которого сидели ученики, он с пасхальным напевом повторял с мальчиками Песнь царя Соломона[16].

— Эта Песнь поется царем, — тянул слова реб Сане, — эта Песнь поется царем, сыном царя; эта Песнь поется пророком, эта Песнь поется пророком, сыном пророка; эта Песнь поется мудрецом, эта Песнь поется мудрецом, сыном мудреца. Повторите же, дети: царь, сын царя, пророк, сын пророка, мудрец, сын мудреца…

И вот в тот самый час, как раз в середине перечисления всех достоинств Песни Песней, в хедер вбежали матери мальчиков и, заламывая руки, сообщили о наводнении, наступающем на местечко.

— Дети, бегом домой, помогайте спасать вещи на чердак, — вопили матери, хватая своих детей за руку. — Божий гнев излился на нас…

Хотя все без исключения ученики одинаково боялись длинного, твердого вишневого чубука, который реб Сане использовал в качестве плетки, насаждая Тору и добронравие, они не могли сдержать смеха, когда услышали, что их мамы называют наводнение Божьим гневом. Наоборот, оно, это наводнение, было Божьей милостью для еврейских детей из Долинца, потому что на целых две недели раньше положило конец зимнему «сроку»[17]в хедере. И прежде чем реб Сане, указав чубуком на дверь, дал понять, что можно идти, мальчики схватили свои Пятикнижия и молитвенники и радостно бросились бежать по согретой солнцем местечковой грязи, от которой поднимался пар.

Суматоха на рыночной площади была такой же, как в пятницу перед зажиганием свечей[18]. Рыночные торговки разбегались по домам со своими корзинами и тазами с овощами. Лавочники запирали лавки, закладывая тяжелые двери железными щеколдами. Женщины гонялись за предназначенными для Пейсаха курами, гусями и индюками, чтобы спасти их от наводнения, которого ожидали с минуты на минуту. Обыватели победней тащили за рога своих упирающихся коз, которые ни за что не хотели идти домой в такой ранний час. Только общинный козел, Лемл-холостяк, без присмотра кружил по рынку и с удовольствием подбирал картофелины, морковки и пучки петрушки, которые торговки обронили в суматохе. Евреи в одних подштанниках и талескотнах приставляли к чердакам шаткие лестницы, втаскивали по ним наверх жен, детей и все, что только можно было втащить, — все свое добро до последнего кусочка. Мужские окрики, женские вопли, девичий смех, мальчишеское ликование, мычание коров, меканье коз и квохтанье домашней птицы смешались в один мерный шум. Матери, со страхом ползущие по дрожащим ступенькам лестниц, не могли стерпеть радости сыновей и в сердцах напускались на них.