– Ника Сергеевна! Подействуйте вы как-нибудь на этого Зворыгина! Третий день я прошу его выполнить все для анализов. И вот сейчас он говорит мне, чтобы я за него подготовила… ну, для анализов… вы меня понимаете!

– Оставьте вы его в покое, Анжелика. У этого Зворыгина такой здоровый организм, что все эти анализы из него можно выдавить только гидравлическим прессом, – отозвалась измученная долгой бессонницей женщина, моложе той, что жаловалась на широко прославленного в госпитале хама, но с той властительною твердостью в усталом ровном голосе, по которой немедля угадывается человек, каждодневно и собственноручно решающий: будет жить ранбольной или кровь и моча его никогда никому не понадобятся.

Тот, о ком говорили военврач и сестра, недвижимо стоял у окна восьмиместной палаты на втором этаже – в больничном кремовом фланелевом халате, с забинтованным правым плечом – и, лупясь на курившийся сладостным маревом росяной школьный сад, ждал, когда в нем появится Ника Сергеевна. Чугунно крепкие валы и плиты мускулов, которыми был оснащен его мощный, широкий костяк, подтверждали ее правоту. Он вообще смотрелся тут, средь потерявших много крови и калек, до оскорбительности неуместно, ровно как и ему самому все дальнейшее пребывание здесь представлялось и несправедливой ошибкой, и прямым преступлением – крутолобому, бритому наголо летчику с отверделым скуластым лицом и широко прорезанными, точно для полноты обзора с верхотуры, как будто что-то потерявшими глазами, то диковато-отрешенными, ослепшими, то есть отражающими внутреннее небо, то понуждавшими к заведомой покорности, такими синими, что больно в них смотреть.

Боль почти уж снялась – иногда только ныла в заглушье бинтов, да порою не слушались остамелые ноги, но уже было ясно: он тут не задержится. Прооперированных легкораненых, чуть не спустя неделю гнали в маршевую роту, чего ему, казалось, и хотелось. Но Зворыгин страдал. Его сейчас едва не разнимало надвое: там – его место назначения, фронт, красота боевого полета, а здесь… Во-первых, ему было просто перед Никой Сергеевной стыдно.

Он был ранен в бою с крупной стаей бронированных, китообразных жирующих «хейнкелей»: это вам не «лаптежники», что вскрываются, словно консервные банки, – это вам двухмоторные крепости, у которых, по сути, мертвых конусов[1] нет, потому-то и прут, не ломая порядка и хода, вперед, как по улице Горького, величаво-неспешной флотилией поливальных машин, каждый словно бы в предохранительном шаре огня курсовых, боковых, верхних, нижних и задних своих пулеметов. В первый раз и столкнулась его эскадрилья с их плотным, устрашающим строем шириною с Ходынское поле, высотою с десяток домов Совнаркома. Так и эдак выкручивались, из себя вылезали уклюнуть огнежогов вот этих хоть раз, то почти что отвесным пике, то на взмыве загоняя свои кумачовые «Яки» в исчезающе узкие щели меж смертно пульсирующими огневыми канатами. И вот тут-то он, до неправдивости невредимый с начала войны, и схватил свой родимый свинцовый кусочек. Ястребок его тоненько ахнул, и быстрее наката сострадания к машине чем-то острым, горячим и твердым стесало кожу на подбородке, и тотчас плексиглас изнутри охлестнуло размичканной клюквой, замутило разбрызгом неожиданно яркой зворыгинской крови. Он не сразу почуял удар ровно как острием раскаленного ломика в правую руку, оттого что сначала услышал нестерпимый звук стали, впивающейся в алюминий капота; оттого что, проросший в машину всеми голыми нервами, ощущал ее внутренности, точно органы собственного напряженного тела.

Осознание того, что мотор продырявлен и в любое мгновение может заклиниться, обожгло его раньше и сильнее, чем боль, и Зворыгин не сразу постиг, что сужденная пуля обошла его, словно птенца в скорлупе, скобленув подбородок, угодив на излете в каркас остекления и ударив в плечо рикошетом. И вообще это именно пуля заметалась в кабине, как муха меж рамами, а не страшный снаряд «эрликона» хлопнул прямо в фонарь[2] – уж тогда бы известный продукт жизнедеятельности для загадочных лабораторных исследований Анжелике Петровне было не с кого требовать.

Горячая, рывками нарастающая резь мешала ему двигаться. Пальцы раненой правой руки как будто бы текли сквозь закоснелую, невосприимчивую ручку, и на позиции родных стрелковых рот развернулся он больше рулем поворота, чем креном. Прямо над бесконечной серо-пыльной немецкой колонной, что суставчатым гадом ползла по рокадной дороге. Лучше всякой волчатки нахлестало Зворыгина знание, что он сел на живот в километре от этого гада – у немцев! Ломанулся наружу, повалился в пахучую розоватую кипень цветущей гречихи. И быстрей, чем нашел в себе силы подняться, услышал: кто-то, ровно собака за зверем, продирается с треском к нему. Сцапал левой рукой кобуру и спасенно обмяк, услыхав ругань в бога. Ощущение крови, жарко хлюпающей в рукаве, страх того, что уйдет она вся, совершенно его обессилили. Сивоусый боец из «отцов» и скуластый казах подхватили его, потащили к лесочку, обливаясь и словно бы склеиваясь с ним сладко пахнущим общим смоляным липким потом; утянули сквозь ельник в овражек и уж там, не жалея для сокола самого ценного, разорвали по шву индпакет – может, бывший у них и единственным, – наложили на дырку подушечку, прихватили бинтом, и казах, занеся его левую руку на шею, потащил его дальше.

Тут-то он и увидел впервые, за позицией артбатареи в посадке, молчаливое, стонущее и по-детски скулящее скопище раненых. На еловых ветвях или прямо на голой земле тык-в-притык огрузнело пластались запыленно-чумазые наши. Изъеденные ржавчиной бинты были частью военной одежды цвета жухлой травы и осенней земли, точно такою же давнишней, как порыжевшие обмотки, шаровары, диагоналевые бриджи, сапоги… Снеговые повязки с проступавшей сквозь марлю калиновою краснотой были тут самым ярким, но отнюдь не господствующим сочетанием. Легко раненные, но как будто побывавшие под жерновами бойцы отрешенно, безгласно сидели на мятой траве, привалившись к пенькам и березам с терпеливым страданием на лицах, а направо от длинных санитарных палаток под тяжелым брезентом покоились те, кому ни перевязка, ни операция не требовались.

Прибежал, словно выскочил из чего-то горящего, разрывавшийся надвое, натрое врач – без халата, со шпалами на крапивных петлицах:

– Товарищи! Всем, кто может идти, отходить! Там, за лесом, машины, идите к рокадной дороге и грузитесь в машины, пожалуйста! Помогите, пожалуйста, вашим товарищам! Понимаю, что мука ужасная, но мы с вами со всеми не справимся! Надо самим!

Зворыгин уже мало что понимал: где там линия фронта, где там наши тылы – с каждой новою встряской, толчком на колдобинах боль вступала во все его тело, как ногою в сапог, так что он даже имя свое забывал на какое-то время.

У крыльца бывшей школы боль как будто слегка притупилась, но зато и чугунно распухшей руки он почти что не чувствовал; весь был в липком поту и пошатывало, словно чем-то тяжелым огрели по маковке. Полусон, полуявь… Подошла его очередь, и Зворыгин увидел обитые жестью столы, на одном из которых лежал голый раненый с занавешенным марлей лицом и разрезанным будто бы аж до стола животом, – в человеке копались крючками, выворачивали из него что-то склизко тряпичное люди в медицинских спецовках и клеенчатых фартуках, и Зворыгин с бессовестной радостью и в какой-то уже сытой дреме подумал, что его-то рука – это смех, зарастет новым мясом за пару недель, но как раз в это самое дление мимо него протащилась сестра с банным тазом, в который, как коровьи голяшки, навалены были отрезанные синевато-белесые руки и ноги. И все время, пока помогали ему взгромоздиться на стол, полоскал его необъяснимый и ничем не могущий быть оправданным страх: а что если сейчас у него?..