Тихо Сетон подавил стон и пустился бежать. Как заяц, учуявший гончих псов.

II

Стук — и Дюлитц сразу почуял неладное. Просители обычно чуть не скребли ногтями дверь, будто извиняясь за непрошеный визит. А тут — несколько частых и сильных ударов. Кто-то совершенно уверен, что не придется отвечать за вмятины, оставленные серебряной тростью на дубовой филенке.

Подошел к окну на втором этаже, погасил свечу, слегка отодвинул штору и встал так, чтобы его не было видно с улицы. Время позднее, но в слабом свете уличного фонаря он различил двоих мужчин в надвинутых на лоб широкополых шляпах. Ничего удивительного — его посетители вовсе не стараются придать публичность своим визитам. А чуть подальше, на подъеме к Хитрому переулку, еще двое. Очевидно, им приказано держаться на расстоянии. Воротники подняты — какая-никакая защита от мелкого дождя. Под плащами угадывается форменная одежда. А за Полхемским шлюзом, по другую сторону пролива, — освещенные окна и уличные фонари города между мостами в пелене дождя. Каждый вечер тысячеглазое чудище поглядывает на него то равнодушно, то со скрытой угрозой. Когда-нибудь этот город заметит могилу, которую сам себе выкопал, и обреченно пожмет плечами.

Дюлитц мгновенно понял, в чем дело. Он ждал этого визита. Втайне надеялся, что он не состоится, но ждал. И теперь, поставленный перед фактом, не мог — уже в который раз! — пожалеть о поступке, который завел его в такой тупик. Наверное, у каждого бывают моменты, когда изменяет привычка к осторожности, когда человек сам кладет свою жизнь на весы, где на одной чаше будущее, а на другой — прошлое. И впоследствии вспоминает свои поступки — почти всегда одинаково: как глупа и неосторожна молодость!

Но он-то уже далеко не юноша. Конечно же, надо было отказаться от этого поручения, прислушаться к голосу разума. Эта девчонка, Анна Стина Кнапп… если бы не она, опасность не подобралась бы так близко к его дому. Тогда он считал — повезло. Она появилась как раз вовремя, у нее были все необходимые навыки. Редчайшее, счастливое совпадение. Что подвигло его? Может, сострадание, а может, мужской интерес. Но к чему теперь упреки? От упреков никакой пользы.

Опять колотят в дверь. Дюлитц спустился по лестнице. В прихожей уже стоит Оттоссон, не выспавшийся и все еще пьяный. Посмотрел на хозяина с немым вопросом: прикажете разобраться с негодяями? — и уже изготовился встретить незваных гостей, но Дюлитц выразительным жестом показал — отойди. Я сам.

И взялся за рукоятку, прекрасно понимая, что кости с минуты на минуту будут брошены, и от выпавшего числа зависит его жизнь.

Изразцовую печь только что затопили, дом не успел прогреться, и полицеймейстер Ульхольм не стал снимать перчатки. Оттоссон поклонился и дрожащими руками протянул ему поднос с графином и бокалами для вина. Ульхольм покачал головой и приказал кивком: поставь на стол.

Дюлитц предложил гостям сесть.

— Вы узнаете моего спутника?

Хозяин ответил не сразу. Зажег один от другого несколько канделябров и вгляделся.

— Господина Эдмана опережает его репутация.

Юхан Эрик Эдман моложе полицеймейстера самое малое лет на пятнадцать. Беспокойный, рыскающий взгляд, то и дело сморкается в носовой платок.

Ульхольм пригубил вино и одобрительно кивнул:

— Вот и хорошо. Человек ваших занятий обязан быть хорошо информированным. Господин Эдман, простите за не особо изящное выражение, — великий паук. Паук в сети осведомителей и шпионов. Паук… да, но и грозно рыкающий лев. Именно благодаря его неутомимым трудам предатель Армфельд был вынужден бежать из страны, поджав хвост.

Дюлитц молча кивнул. Постарался, чтобы простой кивок выражал как можно больше восторженного поклонения редкостным талантам господина Эдмана.

— Господин Эдман пользуется уважением даже и в менее заметных… скажем так, теневых кругах. За свою непримиримость, за изобретательность… он может заставить преступника признаться в грехах, про которые тот сам давно забыл. Или даже вообще не знал.

Эдман странно зашипел. По-видимому, это шипение должно было означать смех, но определить трудно: тут же зашелся в кашле и спрятал лицо в платок. Ульхольм с похожей на подобострастие осторожностью похлопал его по спине — не помогло.

— К сожалению, у господина Эдмана нынче вечером серьезные затруднения с даром речи. Здоровье всегда было ахиллесовой пятой. Легкие — его худший враг и лучший союзник недоброжелателей. А нынешняя гнилая осень и вовсе лишила господина Эдмана возможности выражать свои мысли вербально. Будем надеяться, что временно. Но усердие его не пострадало нисколько. Потому-то он и не стал выжидать выздоровления, а любезно доверил мне говорить за него.

Ульхольм старался держаться свободно и даже позволял себе шутить, но в глазах его читался страх, который он с большим трудом пытался выдать за уважение.

Дюлитц промолчал, словно побуждая полицеймейстера продолжать.

— Итак, как вы знаете, Эренстрём был приговорен к отсечению головы. Королевский суд располагал всеми доказательствами его вины, даже в избытке. Как вы думаете, почему? Исключительно благодаря стараниям господина Эдмана. Эренстрём был помилован — в последнюю секунду, когда топор палача едва не коснулся его шеи. Он заключен в Карлстенскую крепость. И знаете, как только он глянул на деревянную кушетку и сырые каменные стены, его проняла такая тоска по пуховым перинам и башмакам из позолоченной кожи, что он, как по мановению волшебной палочки, тут же выказал бурную готовность к сотрудничеству.

Ульхольм поставил трость на пол и начал крутить большим и указательным пальцами, точно собирался просверлить в полу дырку.

— Эренстрём… вы же знаете, Дюлитц. Уважаемый дипломат при царском дворе в Петербурге. Весьма опытный, никогда не кладущий все яйца в одну корзину. Он прекрасно понимал: его пожизненное заключение через пару лет обернется почетом и орденами. Как только юный король достигнет совершеннолетия, от Ройтерхольма останется одно воспоминание. Мокрое пятно на дворцовом паркете. Но Эренстрём есть Эренстрём; дожидаться помилования и почестей в таких условиях — это чересчур. И в обмен на кое-какие, видимо, очень важные для него удобства, он согласился пойти на уступки. Но, конечно, не предавая заговорщиков больше, чем он посчитал необходимым.

Глаза Эдмана злорадно блеснули — полицеймейстер подбирался к сути.

— И вот песенка, которую нам спел Эренстрём: осенью к вам в дверь постучал некий посредник, имя которого я называть пока не стану. Щедро заплатил — за что? Я вам скажу за что. За то, чтобы вы нашли способ переслать изменникам письмо Магдалены Руденшёльд. Замысел вот какой: она должна составить список заговорщиков. Опасная история. Многие из них даже не подозревают о существовании друг друга. Прочитают и поймут: их не так мало. Заговор обретет новую силу, а густавианская реставрация — новую надежду.

Ульхольм долил вина из графина — от длинного монолога пересохло горло. Покосился на Эдмана — тот покачал головой. Выпил и задумался — видно, пытался вспомнить, на каком именно месте оборвалась нить его рассуждений. Раздраженно почесал голову под париком.