Не удалось с тем, подлинным Мюнхеном, тогда он пытается провернуть свой мини-Мюнхен и ласковым голосом Даладье предлагает: «Давайте признаем все-таки, что 41 год был катастрофой». Мединский твердо и решительно: «Нет!». Действительно, первые же недели войны были катастрофой для Польши, Франции и других жертв агрессии: они были разбиты, государства рухнули. Ничего подобного не произошло у нас, хотя мы и терпели крупные поражения. Немцы рассчитывали в кратчайший срок захватить Москву, Ленинград и Киев. В июле не удалось еще ничего, осенью захватят только Киев. И война-то лишь начиналась…

А еще профи очень хотел бы знать, что делал Советский Союз последние два года перед войной для укрепления обороны. Ну почитал хотя бы воспоминания маршала Жукова, там об этом подробно сказано. И вот ему разъясняют, разжевывают, втемяшивают… В частности, Мягков говорит, что в 1939 году наша армия имела чуть больше одного миллиона штыков, а на 22 июня — около 5 миллионов. Профи тут как тут с подковыркой: «И что от них осталось в конце 41-го?». Смысл вопроса в том, конечно, что, мол, ничего не осталось. Ну если так, то что же мешало немцам захватить Москву и Ленинград — их главные цели? А то, что на самом деле и «осталось», и прибавилось столько, что хватило сил и отстоять эти города и вскоре погнать их от Москвы, от Тихвина, от Ростова-на-Дону. Он все это впервые слышит…

И вот такой мыслитель возглавляет большой, роскошный журнал. Можно долго еще любоваться эверестами познаний этого мыслителя и марианскими впадинами его интеллекта, но надо упомянуть и о его журнале, выходящем под старинным гордым девизом «Я знаю, что я ничего не знаю».

* * *

С обложки номера, на которой первым объявлен материал о капитуляции Германии в мае 1945 года, на читателя смотрит… Вы думаете, маршал Жуков и другие победители? Тогда вы ничего не поняли из того, что сказано выше. На нас смотрит портрет во всю обложку едва ли известного вам в лицо человека, а под ним крупно: «МАЗЕПА. ИЗМЕНА?». Это первый заголовок. Вот второй: «Трудный выбор Ивана Мазепы». Это моднейшее у них словцо — выбор. Нет на свете ни измен, ни предательства, ни трусости, ни обмана, ни воровства, а есть только выбор. Например: перед персонажем какой-то их публикации, попавшим в плен, встал выбор — поступить как генерал Власов, переметнувшийся к немцам, или как генерал Карбышев, оставшийся верным родине и присяге? Он сделал власовский выбор. Всего лишь выбор…

У иных наших патриотических газет, кажется, вовсе нет никакого защитного иммунитета хотя бы только словесного: что слышат по телевидению или читают в демократских газетах, то волокут на свои страницы. Вот, скажем, в Америке нередко случаются дикие факты расстрела кем-то из военнослужащих — своих сослуживцев или учеником — своих одноклассников. И этих чудовищных убийц там по почину какого-то идиота стали именовать невинным словом «стрелок»: чикагский стрелок, бродвейский стрелок и т. п. Докатились такие трагические факты уже и до нас — в Москве, а Сахалине, еще где-то. И вот «Советская Россия» пишет: «сахалинский стрелок»… Еще хорошо, что не вспомнила Вебера с его «Волшебным стрелком». Другой пример: бутылку с зажигательной смесью какой-то псих назвал «коктейлем Молотова». И пошло гулять. И дошло даже до нашего президента. Да спросил бы себя хоть кто-нибудь: при чем здесь Вячеслав Михайлович? В той же «Советской России» читаем: «Мы, журналисты, должны уважать любой человеческий выбор». И не соображает автор, что после этого он должен уважать и Власова, и Горбачева, и Евтушенко в трудный час родины удравшего за океан…

Я долго не мог найти имя автора статьи в журнале: так мелко, бисерно напечатали его на темном фоне, словно хотели спрятать, но все-таки разыскал — Татьяна Таирова-Яковлева. Она дает как бы эпиграф: «Иван Мазепа перешел на сторону шведов. Многие до сих пор именуют этот поступок изменой». Сразу дается понять: какая темнота эти «многие». И дальше следуют 20 красочно иллюстрированных портретами Мазепы страниц, убеждающих, что никакой измены не было, а был просто деловой выбор. А начинается статья так: «Если вырвать события из контекста, из любого человека можно сделать монстра, а любой поступок представить как чудовищный». И тут же наготове примерчик: «Петр Первый убил своего родного сына царевича Алексея… Словом, детоубийца, тиран». Не совсем так, мадам.

Да, Петр, как известно, деликатностью и чувствительностью не отличался, но все-таки родного сына не убивал. Это вы, видимо, вспомнили картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына» или гоголевского Тараса Бульбу, действительно убившего сына-изменника Андрия. А с царевичем Алексеем дело сложнее. «Отец с сыном, — пишет современный историк, — разошлись в самом важном вопросе — о будущем страны. Петр смотрел далеко вперед, Алексей — в прошлое. Но он был не одинок: за ним шли духовенство, родовитые вельможи, часть простого народа». На него возлагали надежды тайные противники петровских реформ, но царевич был очень нерешителен, робок и осенью 1717 года в момент, показавшийся ему опасным, бежал из России в Австрию, а потом в Италию, в Неаполь. Подумать только: смылся за бугор наследник престола! Когда осталась в Америке Светлана Аллилуева, всего лишь дочь покойного вождя, которой никакой трон впереди не светил, и то какой звон был на весь белый свет, а тут — наследник империи!.. За ним явились в Неаполь суровые посланцы Петра, передали ему письмо отца и уговорами, угрозами заставили Алексея вернуться. 3 февраля в Москве, в Кремлевском дворце собралась вся российская знать. Царь обвинил сына в измене, но обещал прощение на двух условиях: если он отречется от своего права наследования престола и назовет тех своих единомышленников, кто подбил его удрать за границу. Упав на колени и стеная, Алексей беспрекословно выполнил оба условия.

Но в марте была допрошена возлюбленная царевича Ефросинья, на которой он хотел жениться, и она дала много новых сведений, которые, с одной стороны, уличали Алексея в неполноте признания, в неискренности, а с другой, рисовали картину гораздо более широкой вражды к реформам Петра. Разумеется, это и сильно встревожило царя, и вызвало новую волну неприязни к сыну. Но он не хотел решать его судьбу единолично, а 24 июня 1718 года теперь уже в Петербурге вновь собрал некий синклит из 127 своих министров, высокопоставленных чиновников, вельмож и предложил решить дело им. А царевич находился в Петропавловской крепости. Синклит признал его виновным и приговорил к битью палками. В первый день — 25 ударов, во второй — 15… 26 июня он умер. Тут в крепости его и похоронили, как потом хоронили всех августейших особ. Он, кажется, стал первым. Царь и царица присутствовали на похоронах, как в свое время и Грозный на похоронах своего сына. Вот какая страшная история.

* * *

Если автор статьи считает, что Петр чуть ли не собственноручно убил сына, то спрашивается, с какой целью, зачем? У нее и тут ответ отскакивает от зубов: «Чтобы обеспечить трон своему ребенку от женщины легкого поведения и весьма темного происхождения». Я не знаю, сколь светлого происхождения сама мадам Таирова-Яковлева. Могу лишь предположить, что она в каком-то родстве с известным руководителем Камерного театра Александром Яковлевичем Таировым (1885–1950), прославившимся в свое время глумливой постановкой «Богатыри» на текст Д. Бедного и под издевательски приспособленную музыку «Богатырской симфонии» Бородина. Спектакль посмотрел В.М. Молотов. И Бедного за сей шедевр русофобии тогда исключили из партии. Это первый случай применения «коктейля Молотова». А Таиров был беспартийным, и на его долю выпала лишь эпиграмма, ходившая по Москве: