Новые посетители никому не желали вреда. Если не считать их шумных прибытий и отбытий, они были тихи и исполнены почтения к древним святыням. Разве что кратковременное беспокойство доставляли их маленькие черные коробочки, испускающие белые молнии в мрачной внутренности храма. Посетители обычно не задерживались надолго и часто оставляли дары, которые, без сомнения, имели ценность в их мире, однако монахам здесь, в сердце джунглей, стоящим над течением времени, они были ни к чему.

А затем, почти сразу, время начало свой бег и в маленьком святилище.

Демоны проклятые, чтоб у них семя пересохло!

Собрались тут не вовремя, а дел полно. Стены стоят сухие, ждут, такая погода долго не продержится, а он и не чешется. Ушел в себя, заперся, ни бэ ни мэ, мучит его нечто. Только и видит что-то свое там, наверху, будь оно неладно! Нечистый его, прости, Боже, преследует, вижу это, а помочь не могу. Уже и монахи заметили, косятся на нас, чуют долгополые — дьявол здесь замешан, вспоминают слухи, что нас сопровождают. Шушукаются между собой, лишь только к ним спиной повернешься, шепчутся, головами вертят. Думают, я не вижу. Все я вижу. Вижу и то, что они делают, когда считают — никто на них не смотрит. Отродье сатанинское! Нагляделся я на них за всю жизнь, черти блудливые! Однако они меня кормят — так что меня это не касается. Тут я не судья. Есть кому их судить. Их прежде всего. У меня свое дело есть. Заботиться о Мастере, принести ему, отнести, найти. Краски смешать, кисти почистить, подмостья поставить. Рубашку и штаны постирать, убрать за ним, постелить. Угодить ему. Лишь бы рисовал. А он бросил.

Стены голые зияют, скоро осень, уже и игумен головой крутит, а ему хоть бы что. А ведь раньше такого не было. Уж я-то его знаю, скоро полвека с ним. Всегда умел постараться. Да еще как. Все на пути сметал. Я краски не поспевал готовить — так он их быстро изводил. Только дух переведешь — фреска уже готова. Красотища. Только бы стоял и смотрел. Как же он умеет изобразить Сына Божьего и святых! Христос у него всегда разный, и остальная братия тоже, прости, Господи, а Мария все время одинаковая. Я видел ее лишь раз, давно, в толпе, еще когда он учился ремеслу у покойного Теофила, земля ему пухом; да, я тогда был с ним, но не понял, что это она, ну, это неважно. А он не забыл. Все, что хоть раз увидит, на что глаз положит, — выходит из-под его рук. Точь-в-точь такое же. Дар сатанинский, а не Божий. Ну и пусть.

Когда он прославился, все стали нас звать. В этом краю нет монастыря, которого бы мы не расписали. И на север ходили, до самых рек больших, и даже безбожникам мы нужны были, чтоб им нечистый семя высушил. Он работает очень быстро и хорошо, очень хорошо, нет лучшего Мастера, но быть возле него в это время — храни нас, Боже! Будто одержим чем-то. Будто все черти ада его гонят. Усталости он не знает. Кажется — сейчас пена на губах выступит. Монахи прячутся за столпами, смотрят на него украдкой и крестятся. Легко им креститься: не на их горбу все это, а на моем. И я сам вначале крестился, а потом привык. Не до того теперь, чтоб креститься.

Затем приходит время дождей, фрески не схватываются со штукатуркой — и это другой человек! Добрый, как ангел. Ничего меня не заставляет делать. Все идет потихоньку. Он и мою работу делает. Видит, я состарился, так иногда даже и за мной ухаживает. Я ему говорю, чтоб не делал этого, когда нас другие видят. Чтоб не позорился. А он смеется: не считает это зазорным. Тогда мы подолгу разговариваем. Если хотите знать, он рассказывает так же чудесно, как и рисует. Просто заслушаешься. Правда, я не все понимаю. А вот что понимаю, так это разглядыванье людей. Он любит встать в стороне и смотреть. В толпе, на ярмарке. Подолгу, целыми днями. Смотрит на людей, скот, шатры. На поля и холмы вокруг. Порой что-то рисует углем, но чаще — запоминает. А потом я узнаю на фресках крестьян. Иисус — парень, который продавал корову, прости, Боже, или фокусник, что глотает огонь перед своим шатром. Святые у него — обычно пастухи да конюхи, Господи, спаси. Только Мария не меняется, но и она — крестьянка; сейчас уже, должно быть, беззубая и морщинистая, но на стенах точно такая же, как тогда. И на скольких стенах! Об этом никто не знает, поэтому никто и не возмущается. Если б игумены проведали, нас бы в самое пекло прогнали. Господь знает, Он все знает, однако это Его не заботит. А может, как раз сейчас его за это и наказывает. Смилуйся над нами небо, коли так.

Есть и кое-что, что у меня в голове не укладывается. Когда приходит осень, начинает моросить дождь и никак не может перестать, его обуревает что-то вроде тоски, но странной; он падает духом, начинает грустить, рассказывает о каких-то злых духах, маленьких, зеленых, которые поселяются у него в голове, мучают и истязают изнутри, мутят ему мозги. Понуждают его на что-то, — на что не знаю, он объяснить не умеет, — а он всеми своими слабыми силами сопротивляется демонам, будь они прокляты. И во сне не дают покоя ему. Я смотрю на него ночью, как он, весь в поту, вертится во сне, мечется по постели, а потом вдруг с криком подскакивает, таращится на меня испуганно, не узнаёт, руками машет, гонит меня от себя, будто и я сам, Боже, сохрани, одно из этих привидений. Но это проходит. Изменится погода, выпадет снег, и демоны разбегаются. Видно, не любят они белого. Не хотят следов оставлять. Это не скроешь от крестьян, у которых мы ночуем, видят они всё и слышат, а потом расспрашивают меня наедине, очень осторожно, чтоб не погрешить на Мастера, но все ж боятся, как бы им на дом проклятье не пало, как бы нечистый на их очаг порчу не навел. А я им говорю: ничего страшного, у Мастера лихорадка, вот он и бредит во сне, как у детей бывает, может, воздух здесь для него вредный, что ли, или вода. Они соглашаются, не спорят, однако вижу — легче им становится, когда мы уходим. Зовут попа окурить дом, очистить.

Через попов рассказы о демонах Мастера дошли и до монастырей, и игумены стали на разговор нас звать. А Мастер умеет вести беседу, тут ему равных нет, все в нашу пользу поворачивал, так что игумены еще и извинялись, однако все-таки присылали монахов последить за нами, пока мы спим, — не появятся ли демоны. Но нет их, пока Мастер рисует, тогда его другая лихорадка трясет и спит он как убитый, прости, Господи. Демоны приходят, когда он сидит без дела, осенью.

Вот так было до этого лета. А сейчас впервые раньше времени пришли, отродье вражье, чтоб у них семя засохло. Не дают ему покоя, но не так, как прежде, по-иному. Не бредит он по ночам, не просыпается в жару, но молчит все время, не разговаривает ни с кем, даже мне ни слова не промолвит. Стены его зовут, погода, того и гляди, испортится, а он за дело не берется. Однако он работает, не бездельничает. Велел мне поставить подмостья, а вокруг полотно натянуть, чтобы снизу никто не видел, что он творит. Я его спрашиваю: «Зачем? Ведь никогда так раньше не делали». А в ответ только: «Молчи и делай, как я говорю». Ну, я все устроил, а он спрятался там, так что никто не подглядит, даже я, и вниз слезает только за красками. А краски-то чудные, никогда раньше такие не использовал, яркие: синяя, розовая, желтая.

Жутко мне хотелось посмотреть, что рисует он, да и монахи пристали: хотели узнать от меня, коли от него никак. Вообще-то мне нет дела до долгополых, но если нечистый пришел к Мастеру, чтобы получить свое, — а ведь рано или поздно должен прийти за расчетом, — то нет для меня другого спасения, как у монахов, может, тогда и выкручусь. Но не легко случай найти посмотреть. Он и ест наверху, и спит, вообще не спускается. А сон у него чуткий, каждый шорох слышит. Но ведь человек он в конце концов, ему облегчаться нужно, хотя этот может и терпеть, уж я его знаю, может и не есть, лишь бы не сходить вниз. И все же спустился сегодня вечером, думал — никого нет, монахи на молитве, а меня в расчет не берет. И поднялся я…