Кевин на миг отрыл глаза, и ум его, некоторое время двигаясь в ритм их взаимной игры, в итоге взметнулся наверх сквозь потолок, что сейчас представлял из себя волны, идущие друг за другом и формирующиеся в спирали, являющие собой целые разные отдельные возможности развития жизни, в которые нырнул ум Кевина, приближающийся к полному исчезновению в оргазме света, смерти, перерождения.

 Из переплетающихся паттернов противоположных друг другу смыслов уже вырисовывалась новая картина мира, которая медленно оживала при помощи музыки, что была составлена из хора нежных голосов, которые, в свою очередь, смеясь и постанывая, вырисовали узоры мира, что возник лишь благодаря их безусловной любви и наслаждению. И мир тот был лишь отражением мельчайшей частичкой души существа, что ритмично вдыхало и выдыхало самого себя, саму жизнь, в беспредельность, наполняя смыслом то, что только что не имело никакого значения. И в этих масштабных пертурбациях, благодаря своему бесконечному могуществу, позволяя возникать даже таким воплощениям собственного разума как ограничивающие факторы, что вовсе не противоречили самой природе этого создания, но, напротив, являлись живым свидетельством воплощения его могущества и бесконечной мудрости, что расстилалась по поверхности им же созданного мира, что был уже изрыт изнутри подобно гигантскому термитнику, в котором произрастали пути неисчислимых ходов и выходов, своеобразных порталов, аналогов кровеносной системы. Они были искусственно созданы только ради того, чтобы окончательно обнажить, выпотрошить всё нутро этого бескрайнего организма, что так заботливо приютил на своей поверхности миллионы живых существ, один из видов которых решил, что знает лучше, как распорядиться окружающей его средой и начал войну, бесконечную войну за удовлетворение собственной иллюзорной жажды, что парадоксально истязала не только его, но и передавалась в самых кошмарных, извращенных формах на тысячи, миллионы других его братьев и сестер, заключенных с ним в одном общем пространстве планеты.

Несмотря на смерть, что съедала одного за другим, на слезы, что лились тысячелетиями, он продолжал свой путь вглубь себя, он продолжал хотеть и невозможно было даже осудить его за это. Так что он практически беспрепятственно шел дальше по поверхности голубой сферы своего дома, уверенно переставляя свои ноги походкой победителя, Императора, который подчинил себе весь мир. И он мог себе это позволить, мог даже допустить мысль о том, что это он сам – то самое творение, ради которого всё и было создано. И это было правильно. Несмотря на летящие по небу огненные снаряды, это было правильно, несмотря на тысячи деревень, что сжигались в пламени беспощадных машин, на смену которым приходили все новые, вонзающие свои стальные когти в почву, вспарывающие ее на десятки километров вовнутрь и достающие из нее самое ценное – кровь, саму жизнь, ценнейший эфир, что служил в некотором роде мерилом человеческой жизни в этом мире. Кто мог вообще придумать подобное? Разве только спящий бог, наблюдающий за собственной фантазией и по неосторожности вдохнувший в образ своего сновидения чуть больше деталей, чем следовало, что позволило ему еще больше увлечься и проникнуться теми сюжетами, что породила его собственная, воистину богатая фантазия! А возможно, всё это было сделано, спланировано им специально, ведь кто во всем мире сможет осудить его? Где возможно отыскать того мудреца, который смог бы заявить о том, что создатель сновидения, частью которого он сам и является, поступает неблагоразумно? Кто мог обвинить его в безумстве, если даже самые изощренные проявления этого процесса были всего лишь игрой, которой он самозабвенно отдавался? И что послужило бы мерилом благости, которую он должен был ниспослать тем, кто так сильно жаждал ее? Ведь как он мог спасти несуществующих персонажей собственного сна? Только одним способом – пробудившись, осознать, что все произошедшее – не более, чем условности, что порождали кровавый конфликт, войну за дикий эфир.

И потому было абсолютно законно, и даже более – являлось неизбежным, желание этого человека, что своей фигурой с развевающимся плащом наблюдал, как под его ногами разверзлась воронка лилового света – та, что стала манить Императора всего мира нырнуть в этот самый водоворот.

Но человек знал правила этой игры и не спешил с головой отдаться этой бездне, о нет, он скорее сдерживал это желание, позволяя ему тем самым расцвести изнутри. Наблюдая за текучими движениями переливающейся массы эфира в карьере, что возбуждали его, подобно самой искусной обольстительнице, Император знал, что та в курсе всех его заветных желаний еще даже в большей степени, чем обслуга с его личного острова-курорта, а потому без промедлений готова была пойти на что угодно, только бы сделать всё ради их осуществления.

Протянув руку, хозяин этой земли раскрыл ладонь, пытаясь схватить и заключить в ней мощь и силу, что скрывалась в этой артерии планеты и, завладев ей навсегда, можно было познать вечное блаженство, однако вместо мурашек, что редко, но все же давали знать о себе в периоды особых состояний сознания, император почему-то испытал острую тоску, что заставила его сердце сжаться, а взгляд – помутнеть. На смену гигантским экскаваторам, что разрывали и углубляли карьер, попутно выкорчевывая саму жизнь из земли этой пустоши, пришел вид оживленного города, чуть покрытого снегом, города, в котором Человека-Императора никогда не было, и который, тем не менее, он знал, поскольку там он, как это ни звучало парадоксально, когда-то родился, и в этом не было никаких сомнений.

Наблюдатель следил за тем, как в его уме вырисовывается образ бордового рассвета, который буквально расцветал, и не где-то там далеко снаружи, но прямо тут – внутри самого молодого человека, что следил за реакциями собственного сознания на это зрелище, что и было единственной определяющей его реальностью, дарованной мозгом. Вдыхая свежий утренний воздух, который, казалось, возникал из этого самого красноватого, расплескавшегося по горизонту океана, наблюдатель про себя так же отмечал, что и это, и иные проявления рождения нового дня, вроде пурпурного неба, которое незримо становилось все светлее, и плывущих по небу редких облаков, превращались в его уме в сгустки памяти, которую он никак не мог как следует структурировать. Память же, однако, без всяческого влияния чьей-то насильственной воли, уже сама заботливо упаковывала все эти впечатления в удобоваримые фразы, которые ее владелец уже хотел выразить в образах своей новой книги, пятой по счету. Однако зачем ему тогда нужно было вообще задумываться об этом? Или может как раз сейчас и наступил тот самый миг, когда ему было просто необходимо проанализировать весь свой жизненный путь, что он так хотел втиснуть в рамки печатных букв и строк. Но разве подобная «сохранность» собственной жизни могла служить залогом его же бессмертия? И это был тоже хороший вопрос. Поскольку, как ни пытался уверить себя Автор в том, что он жить не хочет, другая, рациональная его часть, погибать не спешила и всеми силами пыталась продлить собственное существование, оттянув момент гибели, хотя бы образно, посредством рассуждений и фантазий на эту тему. И, вполне возможно, ему даже чудилось, что каким-то немыслимым образом он, расплескав свои впечатления, где-то слегка преувеличенные, где-то наоборот не до конца раскрытые, сможет обрести свою вневременную форму опыта в глазах другого – в уме читателя, которой уже на основе своего опыта и своим пылким сердце сможет понять, где же все-таки автор чуть приврал, а где – оставил недосказанным некоторые вещи, что таковыми и должны были остаться в форме текста, иначе бы их истинный смысл так и остался бы не понятым, и тот, кому предназначался текст, который явно не случайно попал бы в руки страждущему, что наверняка смог бы интерпретировать и удобрить это самое, еще не проросшее семя таким образом, что оно бы обязательно расцвело, но уже внутри самого внимательного читателя, а не снаружи, где-то там – в завистливых статьях неудавшихся критиков. Однако, несмотря на то, что таким образом писатель хотел обрести бессмертие, представляя себя именно тем читателем, который через, безо всякой ложной скромности, тысячу лет окунется в свои собственные ощущения, которые, правда, произошли много веков назад, это по сути своей в данный момент времени было лишь мечтой, на которой, тем не менее, на подсознательном уровне, фиксировались все стремления, дающие, несмотря на все сомнения творца, силы для начала работы. Однако сейчас все эти лишние флуктуации отошли на второй план и автор, подняв над головой стакан, чьи стеклянные грани стали, переливаясь, играть на солнце, начал выливать на свою голову его содержимое, ощущая, как холодные струи воды греют его тело, подобно музыке, что обволакивала его мозг, через имплантат, которому не страшна была влага, что могла случайно попасть на них.