Куряев промокнул нос и понял, что кровотечение сильное. Он запрокинул голову и заткнул ноздрю тканью.

– И что же это за цель? – не меняя положения прогудел в нос майор, но старик молчал и рассеяно глядел на фотографию на столе.

– На самом деле, – наконец нарушил тишину Сычовски, – Горшенко рассказал мне, что приключилось с тем парнем. – он аккуратно притронулся к снимку, указывая на того о ком идет речь, – Его звали Богданом. Добряк до мозга костей. Он сам признавал свою мягкость, излишнюю отзывчивость и впечатлительность. Говорил, «Где-где, а в армии из меня сделают настоящего мужчину». Но, – он покачал головой, – это вовсе не те качества, которыми должен обладать хороший солдат. Армия таких пропускает через свои жернова и выплевывает наружу сгустком кровоточащей плоти. Богдану очень не повезло. Он попал в худший набор призывников и, пожалуй, в худший отряд из всего этого чертового призыва. В части над ним постоянно издевались, его били и ни один из солдат не заступился за парня, который вынужден был страдать только из-за того, что проявлял гораздо больше человечности, чем прописано в уставе. Офицеры закрывали на это глаза, а все его сослуживцы не упускали случая воспользоваться такой ситуацией. Как и всегда, не обошлось без заводил, двое крепких, сильных, жестоких и обделенных жизнью и мозгами подонка практически ежедневно выплескивали свою злобу на уже загнанного ими подростка, придумывая для него все новые испытания, рождавшиеся в их больных головах. Однажды, уже под конец службы, они решили сыграть в игру под названием «Виселица». – Куряева охватило смятение и страх, у него пересохло горло, и он закашлялся, платок уже был весь покрыт красными пятнами, – Очень забавную с их точки зрения игру, где разбуженный в два часа ночи Богдан с петлей на шее должен балансировать на табурете с одной ножкой. Весь взвод был приглашен стать зрителями. Они наслаждались происходящим. В какой-то момент, под бурный восторг окружающих, «висельник» все же не устоял, и табурет выскочил из-под ног оставив того дрыгаться в бессильных попытках высвободиться из удавки. Руки ему предусмотрительно связали за спиной. Иначе игра была бы не такой интересной. Когда пришло время освободить местного шута, за окнами казармы раздался голос дежурного офицера. Одно дело, когда Богдана находили с новыми синяками и ссадинами и уже совсем иное, если обнаружится, что кто-то насильно запихнул его в петлю. Это уже трибунал. Одно из чудовищ устроившее это шоу, успело снять веревки с запястий парня, чтобы все выглядело так, будто он сам решил повеситься. А затем, всей толпой взвод разбежался по своим койкам. Тем временем Богдан царапал себе шею и бился в предсмертных конвульсиях. Офицер обнаружил его слишком поздно. Врачи заключили, что подросток совершил суицид. Дело замяли. Наказан никто не был. – майор хотел жестом остановить рассказчика, но понял, что руки его не слушаются, все тело начало колоть как будто мелкими иголками, голос ему также отказал, – Отец Богдана, в которого сын, к сожалению, не пошел, был человеком совсем из иного теста. Не знаю как, но он выбил правду из кого-то во взводе, а затем заявился домой к одному из тех самых заводил. Возможно, это было действительно своего рода проклятье, потому что там в это самое время протекала веселая пьянка еще с несколькими сослуживцами, среди которых был и второй заводила. Слово за слово, началась потасовка. Отцу Богдана тоже не повезло, в этом они с сыном стали похожи, он ударился головой обо что-то твердое и умер на месте. Хозяина дома на этот раз посадили. Пришлось долго ждать пока тот выйдет на свободу. Мать Богдана прямо вслед за смертью сына узнала о гибели мужа. Она наложила на себя руки. Мать отца и бабка Богдана, не выдержав горя сошла с ума.

Куряев неотрывно глядел на Сычовски. Осознание волнами ужаса растекалось по непослушному телу. Дыхание майора стало тяжелым и отрывистым, струйка крови стекала по подбородку и капала на воротник рубашки.

Я в это время занимался раскопками на славном острове Пасхи. Это был редкий шанс, которым грех было не воспользоваться. Связи со внешним миром у нас там почти не было. Раз в месяц мне привозили почту. Я разминулся с почтальоном и уплыл за день до доставки свежих писем. Я наконец-то возвращался домой, к своим любимым, к своей семье! И что же я обнаружил по прибытии?!

До того блуждавший взгляд Сычовски остановился на лице Куряева. Глаза старика пылали ненавистью и такой холодной яростью, которой майор ни разу не видел у самых отпетых психов в тюрьме строгого режима.

– Я увидел. – Четко отделяя слова отчеканил Сычовски, – Три гроба. И жену в смирительной рубашке. А все подонки, повинные в этом, по-прежнему топтали нашу славную землю, своими погаными ногами. Я узнал все о сослуживцах своего внука. Двадцать лет я колесил по миру, выслеживая и убивая каждую из этих мразей. Я закапывал тварей живьем, расстреливал в собственных автомобилях, вышвыривал из окон, вешал, резал и сжигал. А два года назад я узнал, что наконец-то вышел из тюрьмы один из главарей этой шайки уродов. Его звали Владимир Горшенко. Подобраться к нему оказалось несложно, и я размышлял как же достать второго заводилу. Но в нем, на удивление, в кои то веки взыграли благородные чувства. Смерть товарища не оставила равнодушной, а? И ты сам ко мне явился. – палец Сикорски с силой надавил на фотографию в месте где было тогда еще свежее и худое лицо будущего майора, – рядовой, Станислав Куряев.

Майор захрипел.

– Моя фамилия, такая неблагозвучная для нашего уха и которую даже не пожелал взять мой сын, сыграла мне на руку в достижении цели. Никто из вас до последнего не понимал кем я прихожусь Богдану. В свое время, – голос Сычовски внезапно стал необычайно спокойным, – общаясь со многочисленными племенами туземцев я поднаторел в искусстве ядов. И для тебя, – его лицо остановилось в нескольких сантиметрах от дрожащих щек Куряева, – я выбрал самый болезненный.

***

Из-за массива пятиэтажек ввысь подымался столб темного дыма.

– Кажется там пожар, – заметил старик, обращаясь к продавщице цветочного киоска. Та согласно кивнула, всматриваясь в небо. – Гвоздики, восемь штук, будьте добры.

Тем временем в квартире номер шестнадцать на четвертом этаже догорал снимок взвода покойников.