— Об этом сказано в программе. — Женщина как будто оправдывалась, возможно увидев разочарование Линды. — Разве вы не получили ее?

Линда получила, но сейчас не могла признаться в этом: то, что она даже не взглянула в программу, было бы неизбежно воспринято как нарушение правил приличия.

— Я прослежу, чтобы вам ее дали. — Улыбка улетучилась, и громадные зубы исчезли. Линда была всего-навсего одним из многочисленных капризных писателей, за которых отвечала Сьюзен Сефтон и большинство которых были слишком неорганизованны и погружены в свои мысли, чтобы делать то, что следует. Она многозначительно посмотрела на грудь Линды.

— На всех мероприятиях вы должны носить карточку. Она находится в пакете. — Правило, которое писатели наверняка будут нарушать, подумала Линда, оглядывая комнату, полную белых карточек в пластике, приколотых к лацканам и лифам. — Вы уже знакомы с Робертом? Позвольте представить вас, — добавила Сьюзен Сефтон, не дожидаясь ответа на свой вопрос.

Женщина в костюме цвета ириса прервала разговор трех мужчин, причем никому из них это, похоже, не понравилось. Разговор шел о компьютерах (Линда могла бы об этом догадаться) и акциях высокотехнологических компаний, которые можно купить, если знать о них заранее. У Сизека была крупная голова — о такой говорят «львиная» — и еще более крупное тело, свидетельствующее о его непомерном аппетите, подтверждением чего было и его невыносимое дыхание, и то, как он слегка поворачивался, словно поддерживаемый не тем стержнем, что его собеседники.

Возможно на сцене она будет все-таки одна. У одного из двух других писателей был приятный на слух австралийский акцент, и Линда заключила (словно насмотревшись на уже начавшуюся радиотрансляцию), что это тот романист, о котором только в предыдущее воскресенье в известном книжном обозрении говорилось, что у него «яркая и очаровательная» проза и «блестящие и пронзительные» наблюдения. (Роман об австралийском ученом? Она пыталась вспомнить. Нет, об инженере.). И не смотря на избитые и потому ничего не стоящие хвалебные слова, она не могла не взглянуть на этого человека с большим интересом, чем смотрела всего несколько минут назад, — и за это она себя презирала. Люди преклоняются перед теми, кого официально возвысили. Она увидела и то, чего до сих пор не замечала: двое других мужчин слегка повернулись в сторону миропомазанного новичка, словно их притягивал мощный магнит.

— А вот вы, госпожа Фэллон, могли бы вы сказать, что ваше понимание любви исходит скорее из самой любви, чем из книг о ней? — Сизик говорил низким хриплым голосом, так что создавалось впечатление, будто ее в любой момент могут забрызгать эти шипящие звуки.

Ну вот, еще один разговор, в котором она будто бы участвует. Третий писатель не взглянул на нее вовсе, словно она была невидимкой. Но вряд ли он голубой, назвать его так было бы несправедливо. Как странно, подумала она, что мужчины говорят о любви, — и говорили еще до того, как она к ним присоединилась, — ведь эта тема считается «женской».

Она ответила твердо:

— Личный опыт. Но никому еще не удавалось точно описать брак.

— В романе этого сделать нельзя, так ведь? — Это произнес мужчина, говоривший с ярко выраженным австралийским акцентом. — Брак — не очень подходящая тема для искусства. И уж вовсе неподходящая для того, чтобы выстроить четкую структуру романа или заслуживающий внимания диалог.

— Вы ведь пишете о любви? — сказал Линде мужчина, которого нельзя было назвать голубым, словно она внезапно стала для него видимой; и ей польстило, что кто-то знает ее работы.

— Да, — ответила она, не смущаясь своего утвердительного ответа. — Я считаю, что это главная драма нашей жизни. — И тут же постаралась смягчить свое самоуверенное заявление. — То есть для большинства из нас.

— Разве не смерть? — спросил Сизек, как любой пьяный склонный поспорить.

— Полагаю, это часть всей истории. Всякая любовь обречена, если посмотреть на нее с точки зрения смерти.

— Если я вас правильно понимаю, вы не верите в то, что любовь переживает смерть, — обратился к ней австралиец.

И она действительно теперь больше не верила. После Винсента.

— Почему же главная? — удивился третий мужчина, у которого все-таки оказалось имя: Уильям Уингейт.

— В ней заключены все возможности театрального действия. Страсть, ревность, предательство, риск. И эта тема почти универсальна. Любовь — это нечто необычное, что происходит с обычными людьми.

— Однако писать о любви не модно, не так ли? — Это были слова Сизека, произнесенные небрежным тоном.

— Немодно. Но, как подсказывает мой опыт, мода часто далека от совершенства.

— Да-да, конечно, — быстро согласился Сизек, не желая выглядеть несовершенным.

Почувствовав внезапный приступ голода, Линда решила закончить разговор. Она не ела по-настоящему (если не считать маленькой трапециевидной коробочки начо) с самого завтрака в номере отеля в городе, который находился в семистах милях отсюда. Линда спросила у мужчин, не хотят ли они чего-нибудь из буфета, она как раз собирается сходить за крекером, она голодна, с завтрака ничего не ела. Нет-нет, мужчины есть не хотят, но она, конечно же, должна пойти. Сальса[3]очень неплохая, сказали они, а они в любом случае в ближайший час есть ничего не будут. И, кстати, кто-нибудь знает этот ресторан? Отходя от них, она подумала, что всего какой-нибудь год назад, ну, может быть, два, один из мужчин откололся бы от компании и последовал за ней в буфет, рассматривая это как свой шанс. Вот она, ирония возраста, подумала Линда. Когда внимание окружало ее со всех сторон, она его игнорировала.

Небольшая чаша разноцветной еды наводила на вопросы: зеленое — это, должно быть, гуакамоле[4], красное — несомненно, «очень неплохая сальса», а вот это розовое — возможно, крабовый или креветочный соус. Ее привлекло нечто серовато-бежевое — при других обстоятельствах цвет не самый подходящий для еды. Она потянулась за маленькой бумажной тарелочкой — организаторы не предусмотрели солидных аппетитов — и услышала, прежде чем осознала это, как голоса незаметно стихли, словно кто-то убавил звук. Она уловила, как в углу кто-то прошептал имя. «Этого не может быть», — подумала она в тот самый момент, когда поняла, что может. Она обернулась, чтобы увидеть причину столь благоговейного безмолвия.

Он остановился в дверном проеме, будто на мгновение чем-то ослепленный. Словно пришедший в себя после потери сознания раненый, он должен был заново увидеть определенные признаки реальности: группы мужчин и женщин с напитками в руках, помещение, претендующее на то, чтобы быть чем-то, чем оно быть не могло, лица, которые могли или не могли быть знакомыми. Теперь волосы его стали седыми (и это потрясло), очень плохо, просто ужасно подстриженные и слишком длинные. «Как же ему, должно быть, все это будет неприятно», — решила она, уже принимая его сторону. Его лицо было изборождено морщинами, но назвать некрасивым его было нельзя. Мягкие темно-синие глаза щурились, словно он вышел из затемненной комнаты. Шрам, старый шрам, который казался такой же частью лица, как и рот, проходил по всей левой щеке. Его приветствовали как человека, долго находившегося в коме, как короля, возвратившегося из длительного изгнания.