А вот Василисе материнской красоты не досталось ни капельки. Своим высоким ростом и некоторой неуклюжестью она напоминала давно вышедшую из формы, слегка поправившуюся манекенщицу, которую, как ни бились, так и не научили ходить правильно, потому как несмотря на прямую всегда спину и гордо вытянутую шею, она упорно косолапила при ходьбе и некрасиво размахивала руками, и была совсем не ухожена лицом. В общем, не совсем была сексуальной, вернее, не сексуальной вовсе, не получалось у нее этого старательного выпячивания наружу плотской своей красоты. Бог таких талантов не дал. Но в то же время было в этой девушке что–то особенное, может, более основательное, чем пресловутая эта сексуальность, что заставляло на ней задерживать взгляд. Пусть не для того, чтоб полюбоваться ею по–мужски одобрительно, но все же останавливало. Сила, может, какая ее внутренняя. Сила отцовской основательно–крепкой породы - с широкой мужской костью, высоким ростом, с мощным разворотом плеч, с грубо, даже топорно вырезанными чертами лица, будто природа, ее создавая, торопилась куда–то и недозавершила–недоделала это тонкое дело: глаза прорезала глубоко, а форму им придать поленилась, оставив вместо нее только узкие монгольские щелочки, и нос тоже будто в три приема слепила, и над губами не особо пофантазировала - очертила резко, по–мужски угловато, без особых там женских изгибов–прелестей. Какое–то монголо–европейское лицо получилось. Совсем без женского мило–кокетливого обаяния да очарования, но и далеко не простецкое. Отцовское, в общем, лицо. Василису устраивало. Хотя мама, она помнит, частенько вздыхала, на нее в детстве глядючи, и приговаривала чего–нибудь эдакое, вроде «…учись хорошо, Васенька, тебе обязательно надо умненькой быть…» Сама–то она всегда в писаных красавицах числилась, в любом возрасте – вся из себя такая воздушно–нежная фея из сказки про Золушку, созданная будто только для дорогого комфорта, для украшения жизненного. Она ж не виновата, что комфорт этот взял да и развалился в несколько дней… А по–другому, чтоб не украшением, она жить просто не умеет, не научил ее никто, да и необходимости такой не было. Она, когда в восемнадцать лет замуж за отца выскочила, сразу попала в довольно обустроенный и добротный по тем временам быт профессорской семьи своего молодого мужа, а вскорости уже и Василису родила – когда же было ей учиться–то? Да никто особо на этом и не настаивал. Тем более, когда Василиса подросла, она еще и Петечку родила. А потом и вовсе незачем стало, потому как отец, по–умному вычислив и упредив грядущие в стране перемены, быстро пошел в гору и вскоре смог обеспечить своей разросшейся семье уже довольно основательный, соответствующий новому времени комфорт, в который мама всей своей неземной и воздушной красотой очень, ну просто очень органично вписалась. Прямо как тут всегда и была. Теперь вот так же и в немецкий свой комфорт быстренько вписалась, если судить по частым ее письмам, в которых она расписывает свое новое житье–бытье. Такое чувство, что она каждый день их пишет, письма эти…

— Бабушка, а где последнее письмо от мамы, я не читала еще? – встрепенулась от нахлынувших непрошеных мыслей Василиса, и тут же пожалела о сказанном, и прикусила себе язык : сколько раз себе слово давала – не ворошить без надобности запретную тему…

— А что, разве опять от нее письмо пришло? – невозмутимо–старательно ответила вопросом на вопрос Ольга Андреевна, гордо вскинув голову и глядя куда–то мимо Василисы. — Я не в курсе, Васенька, ты же знаешь, я ее писем не читаю…

«Вот так вот вам. От нее. Как будто у мамы и имени никакого нет и никогда не было», — улыбнувшись про себя, подумала Василиса. — « Такие вот мы, непреклонно–гордые и обид не прощающие…» Вздохнув тихонько, она еще раз ругнула себя за оплошность – вот угораздило–то. Мама с бабушкой и раньше, в лучшие их времена, не особо хорошо ладили, — так, обходили вежливо–равнодушно обоюдоострые свои углы. Не ссорились, конечно, но и не дружили особо, довольствуясь общепринятым компромиссом, то бишь признанием едино–совместных прав на общего мужчину – кому сына, кому мужа… В глубине души Василиса почему–то уверена была , что бабушка вовсе и не обижается на маму, что давно уже простила ей немецкое это бегство. Потому что совсем не глупой была бабушка, потому что должна была понимать - маму ни при каких обстоятельствах в судомойки не запишешь, да и любой другой работой особо не обременишь. Если, конечно, растоптать–уничтожить не захочешь… Так она просто сердится, для виду. Марку держит. Ну что ж, пусть…

— …Василиса, ты не слышишь, что ли? - снова выплыл откуда–то из пространства бабушкин голос. — В дверь три раза уже позвонили! Иди, открывай быстрее, это же Лерочка Сергеевна пришла!

* * *

3.

Лерочка Сергеевна была очень, очень дорогой массажисткой. Но слава про нее ходила просто необыкновенная. Говорили, что она от пациента своего не отступается до тех пор, пока на ноги его не поставит окончательно. Заполучить Лерочку Сергеевну в массажистки вообще считалось большой удачей - все равно, что птицу надежды за хвост поймать. Да она еще и не бралась за каждого, тонко и четко определяя грань своих возможностей: вот здесь я смогу, а тут уж, извините, только господь бог поможет…А за Ольгу Андреевну взялась. Вот уже восемь месяцев подряд она трудилась над ней не покладая, как говорится, своих сильно–мускулистых профессиональных рук, приговаривая при этом уверенно каждый раз: « Будет, будет динамика… Не может не быть… Чувствую, что будет…»

Василиса, слушая ее это бодрое бормотание, про себя тоже проговаривала каждый раз, как молитву, как заклинание какое: « Будет… Будет динамика…Не может не быть…» И свято верила, что будет обязательно. И верила, что не может не быть.

Только вот оплачивать услуги Лерочки Сергеевны становилось с каждым днем все труднее, на это уходили практически все в кафе у Сергунчика заработанные Василисины деньги. Мало того — еще и с бабушкиной пенсии приходилось иногда прихватывать… Василисе даже сны снились страшные на эту тему: вот Лерочка Сергеевна пришла, а у нее и денег нет, и вот она уходит, так и не сделав очередной массаж, и уносит с собой последнюю их надежду…

Хотя Лерочка Сергеевна, надо отдать ей должное, в их тяжелое положение всегда входила, и разрешала с расчетом подождать денька три–четыре до Василисиной зарплаты. Чего уж бога гневить…

— Доброе утречко, Василиса –красавица ! – ввалилась в прихожую со своим обычным приветствием Лерочка Сергеевна. – Ух, как холодно сегодня! Еще и зимы нет, а уже будто и снегом пахнет…

— Здравствуйте, Лерочка Сергеевна, проходите в комнату! Сейчас я бабушку туда привезу, мы только–только позавтракали. А может, кофе хотите?

— С удовольствием, Василисочка. С холоду кофе – это хорошо. И руки согреются.

— Сейчас, сейчас, Лерочка Сергеевна. Да вы проходите, проходите, сейчас все будет… — суетилась вокруг нее Василиса, стараясь изо всех сил улыбаться поприветливее, потому как сегодня опять придется просить об очередной отсрочке, потому как зарплата у нее будет только послезавтра, и то в лучшем случае, а о худшем случае и думать начинать страшно…

Пока Лерочка Сергеевна, напившись кофе, упорно старалась всеми силами пробиться к вожделенной Ольги Андреевны мышечной динамике, Василиса , трясясь от страха, спешно репетировала про себя очередную униженную просьбу подождать, войти в положение, не бросать их на полпути… И все же, когда Лерочка Сергеевна вышла к ней из бабушкиной комнаты на кухню и вопросительно посмотрела в глаза, перезабыла все придуманные пять минут назад проникновенно–жалостливые слова, и встала перед ней пеньком, тупо уставившись в краснобокое большое яблоко, нарисованное Петькой «для красоты» на белой кухонной столешнице.