– Ну что, хороним?

– Хороним.

– Если с люстрой – семьдесят рублей, без люстры – тридцать. За свет-то платить надо.

– С люстрой, конечно, с люстрой. По высшему разряду.

А через год он сам умер, и люстру не включали. Дорого. Но в памяти у меня до сих пор картинка жива: маленький старичок, идущий в сумерках через поле турнепса по вытоптанной тропинке к мерцающему вдали куполу…

Решив, что профессия священника не для меня, я все-таки надумал покреститься. В то время я рассуждал примерно так: «Что бы нам ни вдалбливали в школе, Бог есть, и он ошибок не делает. Раз Создателю захотелось быть представленным на земле этими пряничными зданиями с куполами, то надо пойти зарегистрироваться, и тогда, возможно, ты получишь ключ, ведущий к познанию секретов мироздания».

Накануне крестин мной был составлен четкий план действий. В 12.00 прихожу к папе, откровенно говорю, что хочу покреститься, и прошу на это дело согласно церковному прейскуранту 14 рублей 00 копеек. В 13.00 крещусь в церкви Всех Святых на «Соколе», а через час, кровь из носу, я должен быть у кинотеатра «Ленинград». У меня там очень важная встреча. Причем если бы папа денег не дал, то я бы их украл, как ту Библию, и опять же без всяких угрызений совести. Но отец, хотя и был убежденным коммунистом, почему-то очень обрадовался моему желанию стать христианином и тут же выдал нужную сумму.

Мама, напротив, когда узнала, что ее сын отныне «овца божья», ругалась. Называла меня попиком и психически неадекватным человеком. Но еще больше ее возмутило мое намерение поступать на режиссерский факультет. «Хватит нам одного артиста в семье, выбери себе какую-нибудь нормальную профессию. Да и не поступишь ты!»

Но я твердо верил, что поступлю. Иначе быть просто не могло.

В 1983 году режиссерский курс во ВГИКе набирал Марлен Мартынович Хуциев. Для меня он был, конечно, режиссер непростой, весь такой талантливый, авторский, планы такие длинные снимал. Я на все пятерки сдал творческий курс и основные экзамены. Моя фамилия уже была в списках поступивших, и тут меня вызывает Марлен Мартынович и говорит:

– Ты знаешь, такая ситуация… Тебя же в армию заберут? А здесь под стенами ходят несчастные, старые, тридцатипятилетние студенты. У них это – последний шанс, но они не могут поступить, потому что ты сейчас займешь их место. А потом в армию уйдешь, и место твое пропадет.

– А выход? – спрашиваю. Я абсолютно доверял Хуциеву. Не имеет смысла вступать в какие-то отношения в искусстве без полного доверия.

– Надо забрать документы. Сходишь в армию, вернешься, и я тебя возьму.

Я так и сделал. А потом прочитал статью в «Московском комсомольце» – «Папа вне очереди». Это про папу Тиграна Кеосаяна, известного режиссера, автора «Неуловимых мстителей». Дело в том, что бедняга Тигран сдал все очень плохо. Не добрал баллов. И место освобождали как раз для него. Позже в институте мы с Тиграном подружились, да и к Кеосаяну-старшему у меня претензий ноль. Если бы я был папой-режиссером и у меня ребенок был абитуриентом, я так же поступил бы. Вне сомнений. Но большой художник не должен врать. Если бы Хуциев честно сказал: «Такая ситуация: у меня – друг, у него – сын. И он мало набрал, а ты много набрал, но я должен, сам понимаешь…» Я бы понял, забрал документы… Но вот такой не свойственной, по моим тогдашним представлениям, большим художникам мелкой гнильцы никак не ожидал.

До армии оставался еще год. И я думаю: надо его чем-то занять. «Праздность оскорбляет душу» – мой девиз до сих пор. По справочнику нашел училище, где учат на операторов ЭВМ. Мне очень нравилась книга Стругацких «Понедельник начинается в субботу». И особенно инженер Привалов, который был кибернетиком, соответственно, программистом.

Учеба в ПТУ меня увлекла – в группе были три мальчика и двадцать девчат. Милейшие преподаватели. Они действительно привили нам вкус к информатике. Практику проходили в вычислительном центре мясомолочной промышленности. Но вскоре меня из училища выгнали, точнее – ушел по собственному желанию. Однажды девчата, набив что-то на перфокартах, отправились на обед, а я подошел к технике и напечатал от себя: «Ваня хороший пацан». Однокурсницы процесс не проконтролировали и ввели мою фразу вместе с остальной информацией. Крику было! Пришлось перебивать все заново. А я ушел. Тем более что к тому времени подошло время опять поступать во ВГИК.

В тот год режиссерский курс набирал Игорь Васильевич Таланкин. Я опять сдаю все на пятерки. И меня опять вызывают в кабинет, и мастер говорит:

– Ты знаешь, такая ситуация… Тебя же в армию заберут?

Я про себя думаю: «Ну, началась старая песня».

– Но все-таки, ты так хорошо все сдал, что давай эксперимент проведем, – продолжает Таланкин. – Я тебя сейчас попрошу кое о чем. Сделай это, не задумываясь ни на секунду. Справишься – возьму.

– Ну давайте, – говорю.

– Удиви меня.

И я ему матом:

– Да вы что, одурели, маэстро? Я сюда новое слово в искусстве пришел сказать, а не удивлять вас!

Таланкин покраснел, пальцем в меня тычет и кричит:

– Вон отсюда, хамло!

А комиссия заливается. Я вышел, дошел до стенда, где вывешивали списки, и тут выскакивает девочка-секретарь.

– Назад, – говорит.

Возвращаюсь. Таланкин уже хохочет:

– От ты чудной! Оформляйся!

На курсе я познакомился с Федькой Бондарчуком и Тиграном Кеосаяном, который в этот раз все хорошо сдал и поступил. В прошлом-то году после обличительной статьи его не взяли, а кто занял в мастерской Хуциева освободившееся после моего ухода место, я так и не знаю.

Отучился я первый курс, и меня, вместе с Тиграном и Федором, забрали в армию. А когда вернулся, то сразу же переехал в общежитие. Моя мама к тому времени вышла замуж и в сорок лет родила второго ребенка – мальчика Стасика. Я не хотел их смущать и ушел. Это было только мое решение.

И потекла в общежитии жизнь замечательная и удивительная. Я был счастлив. Почти как в детстве. Мы пили, влюблялись, ночами писали сценарии на скорость.

Первый мой студенческий роман завязался на втором курсе, сразу после армии. Продлился недолго, кажется, неделю. Потом второй, третий… Все это было как-то весело, непринужденно, без особых обязательств, страстей и привязанностей. Я очень хотел иметь семью, но попозже. Мы, Охлобыстины, – долгожители, и наше биологическое становление растянуто во времени. Мой дед прожил сто четырнадцать лет, прадед – сто восемь, отец, правда, умер в восемьдесят, и то только из-за фронтовых ранений. Борода у мужчин Охлобыстиных начинает расти только после пятого десятка. У нас жиденькие, гаденькие волосенки, как у гоблинов, но зато мы никогда не лысеем. И женимся поздно, где-то после тридцати.

А мне тогда было двадцать три, и я жадно, как Ганнибал Лектор, глотал жизнь. Гонял на мотоцикле, занимался айкидо, пропадал на съемочных площадках, писал сценарии. Помню, мы с моим другом оператором Колей Кривенко дважды пытались пойти на свидание и дважды не смогли, потому что в «Иллюзионе» в эти дни шли классные фильмы. Да, мы легко меняли гражданок на хорошее кино и рассуждали примерно так: «Ну, женщины – это да… Но чего сейчас валтузиться? Венецианский кинофестиваль, фешенебельные отели, пляжи, приключения, перелеты на частных самолетах, «Мартини», роскошные красотки-кинозвезды… Вот она – жизнь, достойная настоящего художника! И если сейчас потратить все время и силы на беготню, то этого не будет». И потом, правда, может не быть. Но когда ты к этому стремишься, у тебя это уже все равно что есть.