Танк, спеша, выстрелил первым, и тут же механик-водитель дал задний ход. Снаряд, дымя, пронесся мимо фаустпатронщиков и взорвался в мокром обгорелом парке.

Фаустпатронщики выстрелили ответно, хотя могли бы и не стрелять — ясно было: не попадут, ушел танк. Один фаустпатрон горящим болидом унесся в реку, булькнул, почти не потревожив воду — пошел на корм рыбам, другой всадился в стену полуразрушенного кирпичного дома и растекся по ней жидкой огненной простынею.

В это время младший лейтенант взмахнул рукой, будто шашкой, наводчик, выжидательно смотревший на него, рванул за витой кожаный шнур пуска, пушка рявкнула устрашающе, отплюнулась огнем и длинный рычащий сноп этот в то же мгновение накрыл активистов гитлерюгенда.

В воздух полетели какие-то тряпки, изогнутая кольцом железка — труба от фаустпатрона, комья земли… Когда огонь опал, фаустпатронщиков уже не было — растворились в снопе взрыва.

— Вот и все проблемы, — сказал Фильченко и довольно хлопнул ладонью о ладонь, — у фаустпатронщиков руки больше чесаться не будут, — американцы могут подарить мне пару банок тушенки.

Бойцы тем временем отцепили от зиса второе орудие.

— Ставьте на прямую наводку, — скомандовал капитан, — цель — любая машина, которая появится на мосту.

— А если это будут американцы? — недоуменным тоном спросил Фильченко.

— Американцев я и имею в виду в первую очередь.

— Но это же союзники… — Брови на лице Фильченко, словно две мохнатые птички, взлетели вверх.

— Выполняйте приказ, лейтенант, — жестким голосом, на «вы», произнес Горшков, потом добавил, уже примиряюще: — Сам понимаешь, не мое это решение… Не знаю, может быть, это решено в самом Кремле.

— Есть выполнять приказ, — разом угаснув, проговорил младший лейтенант.

Два орудия установили на площадке, испятнанной следами зисов, третье чуть в стороне, ствол его также навели на мост. Горшков оттянул рукав гимнастерки, глянул на часы и поморщился, будто на зубы ему попала пара кислых жестких ягод.

— Где минеры, Фильченко, а? — раздраженно спросил он у младшего лейтенанта. — Куда они подевались?

— Я за минеров не отвечаю, товарищ капитан.

— Знаю. — Горшков вновь поморщился: командиров много, а отвечать некому.

У него на руках имелся, — как говорят в таких случаях, — приказ командира полка: на мост союзников не пускать, как бы те ни рвались… Вывести орудия на прямую наводку, а сам мост заминировать. Ежели что — взрывать к чертовой матери.

В комнате у командира полка тогда находился генерал — пожилой, одышливый, по фамилии Егоров, — командир дивизии.

— Да-да, сынок. — Кивком крупной седой головы комдив подтвердил слова полковника. — Это так! — Развел в стороны тяжелые крестьянские руки. — Всему причина — высшие силы, — произнес он непонятную фразу и неохотно улыбнулся.

Он мог бы ничего не говорить, и без этого все было понятно, но генерал посчитал нужным поставить в разговоре именно эту точку: под высшими силами он подразумевал политику и тех, кто готовит ее у себя на кухне вместе с яичницей.

Капитан вновь с досадою глянул на наручные часы:

— Ах, минеры, минеры!

В дело это словно бы кто-то вмешался — через пять минут к Горшкову подбежал маленький человечек в каске, помеченной вмятиной — по скользящей прошел осколок, след был приметный, если во время удара каска находилась на голове маленького человечка, то ему здорово повезло.

— Командир взвода саперов лейтенант Кнорре! — подбежавший вскинул руку к каске.

«Ого, какая громкая фамилия! — невольно отметил Горшков. — По-моему, есть писатель с такой фамилией. До войны я читал в журнале “Огонек” его произведения».

— Задерживаться изволите, лейтенант, — недовольно проговорил он.

— Простите, по дороге нас обстреляли, — виновато пробормотал Кнорре, — пришлось повоевать.

— Задание свое знаете?

— Так точно! — лихо отрапортовал маленький лейтенант.

— Тогда — вперед!

Горшков и не заметил, как маленький лейтенант оброс бойцами, такими же низкорослыми, шустрыми, чернявыми, как и он сам. Саперы проворно полезли на мост — минировать настил, быки, массивные металлические балясины.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята, — подогнал их капитан и поискал глазами: не появился ли ординарец Мустафа?

Застрял где-то Мустафа, хотя должен был, как обещал Фильченко, прибыть с бойцами последнего зиса — разведку всегда оставляли в прикрытии. Впрочем, ее всегда бросали и в первые ряды, в авангард… Да и Мустафа был хорошо известен всему их полку — 685-му артиллерийскому.

На той стороне на набережную вновь выехали американские танки — союзники уже поняли, что сумасшедших юнцов-фаустпатронщиков придавила русская пушка, больше детишки не будут баловать, — на скорости проскочили вперед, остановились у догорающей машины и задрали стволы пушек — словно бы салютовали русским артиллеристам.

Потом один танк подцепил подбитого собрата на крюк и уволок за дома, второй танк остался. Опустил ствол пушки, повернул его в сторону щели, из которой выбегали проворные фаустпатронщики, замер, словно бы слушал пространство.

Дождь тем временем немного угас, небо приподнялось и посветлело.

— Вот это другое дело, — пробормотал Фильченко, потом потряс головой, словно хотел что-то вытряхнуть из нее. — Нет, никак не могу понять, товарищ капитан…

— Подучиться надо немного — получишься и будешь все понимать, — Горшков насмешливо фыркнул, — война закончится — в институт пойдешь… Либо того выше — в академию.

Фильченко поскреб нос длинным пальцем — такие изящные гибкие пальцы не артиллеристу нужны, а пианисту либо скрипачу, отрицательно помотал головой. Вздохнул:

— В академию — вряд ли, военный из меня не получится, а вот насчет института… тут все верно. Инженер по строительству железных дорог либо станций метро может получиться вполне.

— Почему именно метро?

— А я полюбил метро. Один раз был в Москве, на метро покатался — удивительная все-таки штука. И быстро, и удобно, и красота под землей такая, что ахнуть можно.

Было что-то в Фильченко от ребенка, он умел восхищаться простыми вещами и добр был, как неиспорченный ребенок — стремился оказать помощь человеку, если тот попадал в беду или в горе, протягивал руку малым и слабым, умел любоваться солнцем, цветами и бабочками — это был не размятый войной, не униженный болью и ранениями человек… Такие в Сибири, особенно в родной Курганской области, которую Горшков видел иногда во сне и чуть не плакал от того, что видел — дом свой, мать, постаревшую и поседевшую, соседей, и отчего-то начинал задыхаться, — попадаются часто.

Жаль только, что Фильченко не хочет пойти в военную академию, ему, кавалеру двух орденов Отечественной войны, академия будет в самый раз, примут без всяких отметок, особенно в артиллерийскую… Пушкарь Фильченко от Бога, вон как лихо сдул с земли двух глупых фаустпатронщиков, — будто снайпер, позавидовать можно.