Я сняла шляпу и перчатки и спокойно приказала Мариетте приготовить обед. Что-нибудь простое и легкое. Может быть, морской язык, раз сегодня пятница? Жермена широко улыбнулась, она как раз его купила. Обе ушли на кухню хлопотать. Я уселась, очень спокойно, и взялась за «Пети журналь». Мои пальцы дрожали, а сердце стучало как барабан. Мысли все время возвращались к тому, что сказала мадам Шантелу. Ее улица была всего в нескольких метрах отсюда, в конце улицы Эрфюр, и ее не тронут. Как такое возможно? Кто это решил?

Вечером мне нанесла визит Александрина. Она желала поговорить со мной о том, что произошло утром, и узнать, что я думаю о письме. Она явилась как обычно: вихрь английских локонов, прикрытых, несмотря на жару, легкой черной шалью. Вежливо, но очень решительно она попросила Жермену оставить нас одних и села рядом со мной.

Позвольте мне, Арман, ее описать, поскольку я с ней познакомилась через год после вашей смерти. Если бы вы ее только знали! Может быть, она единственный солнечный луч в моем тоскливом существовании. Наша дочь не стала таким лучом в моей жизни, но ведь для вас это не новость, правда?

Александрина Валькер заменила старую мадам Колевийе. Какая молодая, подумала я, увидев ее впервые девять лет тому назад. Молодая и уверенная в себе. Не старше двадцати лет. Она быстро расхаживала по лавке, недовольно дуясь и бросая резкие замечания. Чистая правда: уходя, мадам Колевийе оставила довольно неприбранное помещение. И к тому же не слишком привлекательное. И лавка, и подсобные помещения были мрачными и темными.

Александрина Валькер. Очень высокая и худощавая, но с необыкновенно пышной грудью, которая, казалось, не помещалась в ее удлиненном черном корсаже. Круглое бледное лицо, почти лунообразное, так что я сначала слегка испугалась, не дурочка ли она. Но нельзя было ошибиться сильнее. Я все поняла, как только она обратила на меня горячий взор своих глаз цвета карамели. Ее глаза светились умом. И ко всему, редко улыбающийся маленький недовольный ротик, забавный вздернутый носик и густая грива блестящих локонов, умело уложенных на макушке ее круглой головки. Хорошенькая? Нет. Очаровательная? Вовсе нет. В мадемуазель Валькер было что-то странное, я сразу это почувствовала. Я еще забыла сказать о ее жестком и скрипучем голосе. У нее также была любопытная привычка строить гримасу, словно она сосет конфетку. Но, понимаете, в тот момент я еще не слышала, как она смеется. Это случилось позднее. У Александрины Валькер самый очаровательный, самый прелестный смех, какой только бывает. Словно журчание ручейка.

Конечно, у нее не было желания смеяться, когда она осматривала тесную грязную кухню и смежную с ней спальню, такую сырую, что казалось, сами стены источают воду. Потом она осторожно спустилась по шатким ступеням погреба, где мадам Колевийе обычно держала запас цветов. Создавалось впечатление, что помещение ей не понравилось, и я была удивлена услышать от нашего нотариуса, что она решила здесь обосноваться.

Вы помните, какой мрачной даже средь бела дня выглядела лавка мадам Колевийе? Какими обычными, бледными и, скажем честно, заурядными были ее цветы? Едва только Александрина обосновалась в лавке, как та мигом чудесно преобразилась. Однажды утром она явилась с бригадой рабочих, молодых крепких парней, которые подняли такой тарарам — вперемежку со взрывами хохота, — что я приказала Жермене спуститься и посмотреть, что они там крушат. Жермена долго не возвращалась, и я рискнула спуститься сама. И поразилась уже с порога.

Лавка была залита светом. Рабочие содрали унылые коричневые обои и серую краску. Они убрали все следы сырости и перекрасили стены и углы в сияющий белый цвет. Блестел свеженатертый паркет. Они сломали перегородку, разделявшую основное помещение и подсобку, в два раза расширив тем самым пространство. Эти молодые люди, такие милые и такие жизнерадостные, весело встретили мой приход. Из погреба слышался резкий голос мадемуазель Валькер, она отдавала распоряжения еще одному молодому человеку. Заметив меня, она коротко кивнула. Я поняла, что я здесь лишняя, и смиренно, словно прислуга, распрощалась.

На следующий день Жермена, задыхаясь, посоветовала мне спуститься и взглянуть на лавку. Жермена выглядела такой возбужденной, что я поспешно отложила вышивание и пошла за ней. Все розовое! При этом такой розовый цвет, какого вы, мой дорогой, и представить себе не можете. Вихрь розового цвета. Снаружи цвет темно-розовый, но не вызывающий и не фривольный, ничего такого, что могло бы придать оттенок неприличия нашему жилищу. Простая и элегантная вывеска над дверью: Цветы. Заказы к любому случаю. Устройство витрины было восхитительным, таким же красивым, как картина, безделушки и цветы: торжество хорошего вкуса и женственности, идеальный способ привлечь взгляд кокетки или элегантного благородного мужчины, нуждающегося в приличной бутоньерке. А внутри — розовые обои самой последней моды! Это было прекрасно и просто обворожительно.

Лавка была переполнена цветами, самыми красивыми цветами, которые я когда-либо видела. Божественные розы невообразимых оттенков: пурпурного, багряного, золотистого, цвета слоновой кости. Величественные пионы склоняли тяжелые головки. И запахи, любовь моя. Этот одуряющий томный аромат, он разливался повсюду, чистый, нежный, как прикосновение шелка.

Я, зачарованная, замерла, всплеснув руками, как маленькая. Александрина вновь на меня посмотрела, все так же без улыбки, но я угадала искорку в ее остром взгляде.

— Итак, моя хозяйка одобряет розовое? — сказала она вполголоса, приводя в порядок букеты своими ловкими, быстрыми руками.

Я выдавила из себя слова одобрения. Я не знала, как себя вести с этой молодой и надменной девушкой. Первое время она меня смущала.

И только через неделю с лишком Жермена принесла мне в гостиную пригласительный билет. Розовый, конечно. И от него исходил чудесный аромат. «Не угодно ли мадам Розе заглянуть на чай? А. В.» Вот так и зародилась наша чудесная дружба. Среди роз и чаепития.

* * *

Мне неплохо здесь спится, хотя каждую ночь я пробуждаюсь от одного и того же кошмара. И этот кошмар возвращает меня к тому ужасному событию, говорить о котором у меня нет сил и о котором вы ничего не знаете.

Этот кошмар терзает меня на протяжении тридцати лет, но мне всегда удавалось о нем молчать. Проснувшись, я неподвижно лежу и жду, чтобы успокоилось биение сердца. Иногда я чувствую такую слабость, что протягиваю руку за стаканом воды: у меня страшно пересыхает во рту.

Год за годом безжалостно повторяются одни и те же сцены. О них трудно говорить, потому что меня сразу охватывает страх. Я вижу, как чьи-то руки открывают ставни, вырисовывается неясная фигура, слышу скрип ступеней. Он уже в доме. О боже, он уже в доме! И тогда во мне нарастает безумный вопль.

* * *

Но вернемся в тот день, когда я получила письмо. Александрина желала узнать о моих намерениях. Куда я собираюсь переехать? К дочери? Это, пожалуй, было бы самым мудрым решением. И когда я думаю переезжать? Может ли она мне чем-то помочь? Ну а она-то, конечно, найдет другое помещение на новом бульваре, в этом нет никакого сомнения. Возможно, потребуется какое-то время, но ей хватит сил начать все сначала, даже несмотря на то что она не замужем. Впрочем, хотелось бы, чтобы ее оставили наконец в покое на этот счет, — ее нисколько не волнует, что она останется старой девой, у нее есть цветы и я.