– Очень вкусно, не помню, когда последний раз форельку свежую кушала, – сказала Нина.

Семен сложил остатки в пакет для Нининой кошки.

Дверь служебного входа распахнулась, явился доставщик с напарником. Охая и пыхтя, они волокли зеленый сундук-контейнер.

– Рыбку заказывали?! – прохрипел доставщик, воняя усами. Его так и распирало от гордости.

Тяжело дыша, доставщик откинул люк. В склизкой воде ютились отборные полукилограммовые. Одна к одной. Все живые.

– Что пишешь? – спросила жена.

– Рассказ про русскую женщину.

– То есть про меня?

– Пока думаю.

– А чего думать, ты разве знаешь хоть одну русскую женщину, кроме меня?

Я взвесил этот неожиданный тезис и тотчас пришел к выводу, что в словах жены содержится сущая правда, кроме нее, я не знаю ни одной русской женщины. Ну, то есть кто-то на ум приходит из далекого прошлого, но воспоминания туманны.

– Редакторам не национальность важна, а принадлежность к России, – сказал я, тотчас уловив в своих словах какую-то смутную, но существенную ложь. – Они хотят рассказ про местных женщин. Хоть черная, хоть узкоглазая, главное, что зарегистрирована в России и считает Россию своей родиной. Да и где теперь русских найдешь, только ты одна и осталась.

– Тогда надо называть не «русская женщина», а «российская», иначе нечестно.

– «Российская» не звучит.

Мы задумались. Мысли жены угадывать не берусь, я же чувствовал досаду и вину за то, что не пишу, такой-сякой, о своей любимой и единственной, а думаю о каких-то шалавах, которые даже не русские вовсе.

– Ты не пишешь обо мне, потому что не видишь всех моих достоинств, – нарушила тишину жена.

Она успела надуться. Люди обижаются по-разному: одни выпячивают губу, другие поджимают, у третьих полыхают огнем глаза, а у четвертых глаза затопляются столь быстро и обильно, что никакой огонь в такой влажности невозможен. А моя жена имеет манеру надуваться. То есть натурально делается круглее и вся разбухает.

– Да вижу я все твои достоинства, – возразил я и тоже загрустил.

Жена тем временем не пожелала меня слушать. Если уж она начала, то, изволь, жди, когда закончит. А она еще не закончила.

– Я идеальная мать, идеальная супруга, идеальная любовница… – перечисляла она.

– Не спорю, – понуро согласился я. Спорить и вправду тут было не с чем. Некоторые нюансы, конечно, имеются. Ремарки, уточнения из тех, что в договорах на получение кредита в конце мелким шрифтом не меньше страницы занимают, но на то они и ремарки.

– А еще я идеальный бизнесмен! – подвела жена триумфальную черту. – Такие, как я, тащат на себе всех вас, русских писателей, всю вашу русскую литературу!

– В том-то и дело, что ты совершенно идеальна, – миролюбиво пояснил я. – А для рассказа нужен конфликт, желательно внутренний.

– Тебе со мной не хватает конфликта?

– Не хватает, – ответил я с задиристостью домашнего тихони, отчаянно дерзящего дворовой шпане. – Еврейки, кавказки, азиатки мстят, скандалят, лезвия, суицид, а русские тихо терпят.

– Конфликта ему мало, – повторила жена с задумчивостью человека, принявшего страшное решение.

– Для рассказа мало, а для жизни в самый раз.

Но было поздно.

– Я тебе устрою внутренний конфликт, – сказала жена тем тихим голосом, который предвещал неотвратимую кару. – Напиши, что у тебя нет денег, что ты просишь у меня пятьсот рублей, когда идешь пить пиво.

– В моей семье такая традиция – деньги хранятся у женщин.

– Не важно. Это и есть внутренний конфликт, ведь унизительно, что у тебя нет денег, нет машины, ты никогда не сможешь подарить мне бриллиантовые серьги!

Я вздохнул. Были в наших отношениях бриллиантовые серьги, пусть некрупные, да и бриллианты так, осколки, но все же натуральные. Я не стал спорить, выразив лицом эмоциональную гамму, вмещающую все от «вроде согласен» до «категорически против».

Мною в последнее время овладел какой-то скептицизм обреченного. Писательство совсем меня довело, сочинения мои публикуют неохотно, премиями обносят. За полчаса до этого разговора, возвращаясь домой, я услышал пение соловья и не поверил. Ну какие соловьи в центре города! Наверняка колонки в ветвях припрятали, чтобы звуки природы имитировать. Собянинские штучки. Короче, сплошное разочарование. Я решил встретить аргументы жены молчанием. Как мудрец. Тем временем она израсходовала запас злости, перевела дух и сжалилась.

– Я тебя понимаю, ты красивый мужчина и не любишь работать.

Я согласился. Трудолюбие и вправду мне не свойственно, а утверждение о моей внешней привлекательности не вызвало во мне протеста.

– Так о чем ты собираешься писать? – спросила наконец жена.

У меня зачесалась моя красивая голова, и я почесал. Зачесался красивый нос, я и нос почесал. После всех почесываний я вздохнул и решил рассказать жене одну историю.

Был я в те времена еще юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что юность вполне можно было приписать мне как неотъемлемое свойство. Годов мне тогда было, кажется, двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания по месту постоянной регистрации, хотя представители министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались. Я расходовал ночи на дискотеки, а дни на сон и прогулки. Я ел еду, глотал жидкости и заполучал необходимые участки женских тел, когда испытывал необходимость. В те времена я был хорош собой настолько, чтобы не задумываться ни об утекающей жизни, ни о заработке. Женщины уделяли мне внимание совершенно бесплатно, не требуя букетов и угощения. Следует признать, что сложившийся в отечестве мужской дефицит превращает любого, даже самого негодного гендерного моего собрата в вожделенный плод. Так что мои достоинства относительны, как и законы Ньютона, сверкают в родной местности и блекнут в иных, более изобильных мужской привлекательностью краях. Что касается амбиций, то они у меня в те времена, возможно, имелись, но знать о себе не давали, родители из дома не гнали, а случайных заработков хватало на одежду. Короче говоря, у меня попросту отсутствовала необходимость трудиться, ведь большинство мужчин делают это, чтобы завоевать чье-то сердце, а чаще тело, передо мною же этих задач не стояло.

Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днем, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошел приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер разбился, а привычка к безопасности еще не успела выветриться. Недавно его притер троллейбус, и он неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал, мол, правильно сделал, что не пошел за дедушкой. Приятель попросил уступить качели и, раскачиваясь, сообщил, что продолжает посещение районной больницы, хотя его уже выписали. Секрет заключался в том, что, называя вахтеру фамилию доктора, к которому он якобы записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения, где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а медсестрам и стажеркам требовалось только одно, совершенно иное доказательство, которое приятель, запираясь с ними в подсобках и ординаторских, к обоюдному удовольствию, и предъявлял. Я заинтересовался.