или прирождённое чувство самовыживания, как его ни назови, проявляется именно на северах: там, в значительном удалении от материковой цивилизации, люди всегда были более сплочённы и доброжелательны друг к другу.

А в нашем супер небольшом коллективе в тот конкретный момент было только трое: я – бывший неудачливый вроде бы студент, Володя Глушко – демобилизованный солдат родом из Западной Украины а также Иван Чечень – зэк в недалёком прошлом, виртуозно игравший в карточное очко и при этом рассыпавший по ходу игры специфические приговорки типа «тузу в разрез пришёл валет, четыре сбоку – ваших нет», а также с длинным шрамом на животе от зажившей уже ножевой или бритвенной раны, которой он очень даже гордился. Вот такой неожиданный типажный компот получился: непонятный вроде бы по «купажу» характеров и судеб, но вполне приличный и даже приятный в «послевкусии» общения и взаимной поддержки друг друга. При всём при этом мы очень мало знали друг о друге, вернее, о прошлой жизни каждого, кроме того довольно скромного минимального уровня, который при первом же знакомстве каждый из нас считал необходимым выложить для взаимного информирования. Причём за всё последующее совместное проживание никто из нас, даже совсем не сговариваясь, деликатно обходил тему более глубокого погружения в биографии друг друга: мол, не хочешь сам рассказывать, ну и ладно. Володя, например, вообще был молчалив и погружён весь в самого себя. Он никогда ничего не рассказывал о специфических условиях жизни в Западной Украине того периода, где только к середине 50-х годов практически закончилась бескомпромиссная война с остатками бандеровцев. А мы и не задавали никаких наводящих вопросов по этой деликатной теме, хотя и до нас доходили слухи о кровавых зверствах в Закарпатье этих фашиствующих националистов. Но, несмотря на эту свою замкнутость, вынужденную или природную, он был всегда доброжелателен и по-братски делился с нами всем, что было у него из вещей или продуктов.

Иван же был полной противоположностью: он был необычайно разговорчив, так и сыпал безудержно прибаутками и жаргонными словечками. И к тому же чрезвычайно непоседлив, как живчик какой-то, всё время в движении и в общении с людьми, кто бы это ни был. В результате такой его постоянной суперобщительности и непоседливости наш обеденный рацион неожиданно стал более разнообразным за счёт свежих овощей, которые ежедневно и неизвестно где и как добывал наш Иван. Мы его об этом никогда и не расспрашивали, подозревая, что главными «снабженцами» его были именно те женщины, которые, как и мы сами, заключили договора по оргнабору, жили в таких же соседних корпусах, и которых было чуть ли не в два раза больше, чем мужчин. Но однажды, когда он приволок целую тарелку горячих и настоящих домашних пирожков с картошкой и капустой, то сам же и раскололся, с весёлым шутовством посмеиваясь, что нашёл в деревне сердобольную вдовушку чуть больше сорока лет по возрасту. Однако никогда он нам не рассказывал о собственной лагерной жизни. На этой теме тоже было табу.

И я тоже никогда не распространялся о своём прошлом. Все знали, что я бывший студент и что родился на Камчатке. И этого, видно, было вполне достаточно, потому что замечал, насколько уважительно относятся ко мне и другие, даже совсем не знакомые мне лично, люди. Относился я к этому вполне индифферентно, даже не заморачиваясь о причинах такого отношения, поскольку сам практически всегда не отличался особой общительностью. Но тем не менее… Ещё в детстве я заметил за собой такую неудобную по жизни в общем-то особенность – замкнутость, молчаливость. И всегда сильно стеснялся этого своего природного качества характера. Пока, ещё в юности, не прочитал в одной повести любимого мною в ту пору писателя Виктора Гюго о том, что, по его утверждению, окружающие люди к такому человеку всегда относятся на всякий случай с уважительной настороженностью, мучительно колеблясь во мнении: или он очень умный, или вообще круглый дурак. Прочитал и утешился: конечно, никогда не считал себя чрезмерно мудрым или умным и этим самым как-то отличным от среднестатистического человека, но уж считать самого себя круглым дураком, извините пожалуйста, просто душа не позволяет, и не только меня одного. Вот так-то, дорогие мои, читайте хорошие книги и примеряйте извлечённые из них мудрые мысли к себе самому: полезно, однако, – по себе сужу. Вот само содержание этой повести «Труженики моря» Виктора Гюго с трагическим финалом, прочитанной мною где-то на самой заре моей туманной юности, уже почти напрочь забыл, но силуэт этой мудрой, как мне тогда показалось, и утешившей меня, в конце концов, фразы, запомнился на всю жизнь.

За эти почти три недели вынужденного безделья и неопределённости такого скопища самого разного люда, кстати, не было ни одного неприятного происшествия. Все просто терпеливо ждали желанного часа «икс», когда будет наконец-то объявлен приказ покинуть эти гостеприимные места. А они, эти самые места, были очень даже привлекательны. Весна и ласковое солнце, нежная молодая зелень, захлестнувшая весенним прибоем всё вокруг – и широкую долину, и беленькие домики большого села, и вздыбившиеся на северо-западных его окраинах крутые склоны высоких сопок. И воздух, бодрящий и напоенный всеми пьянящими ароматами пробудившейся природы, будоражил души людей и побуждал их думать совсем уже не о предстоящей работе. И это вполне естественно: здесь было много молодых и крепких мужчин, а ещё больше таких же молодых, и даже очень юных, женщин. Поскольку поголовно все из них были лишены брачных уз, по крайней мере, хотя бы на словах, то тут же и очень быстро начинали складываться пары влюблённых, склонные к уединению непременно в зелёных кущах. Наша троица держалась, пожалуй, дольше остальных парней. Мы с утра забирались на самый верх крутой сопки, подступавшей чуть ли не к самым стенам нашего временного приюта, и там на верхотуре загорали на обомшелых известняковых глыбах. А когда становилось особенно жарко, залезали в тенистые щели небольших гротов, чтобы немного охладиться. Но на какое-то время и наша троица распалась: Володя и Иван нашли себе временных подруг и тоже стали стремиться к уединению. А меня, честно скажу, нисколько не трогали в тот момент все эти случайные увлечения, видно, голова была забита совсем другими проблемами, и я на время примкнул к таким же принципиальным «уклонистам». Правда, было их немного, но они были, и мы с азартом, достойным гораздо лучшего применения, целыми днями резались в домино, перемежая иногда эту увлекательную игру в «козла» задумчивым уединением за шахматной доской.

Но однажды утром, сразу после завтрака, прозвучало неожиданное