– Почему ты так говоришь? – воскликнула мефрау Стейн де Вейрт, повысив голос. – Она ведь моя дочь?

– Да, – согласился Лот, уже более спокойно. – Но все же…

– Что значит «все же»? Ведь она моя дочь?

– Все же с вашей стороны будет очень неразумно поехать к Отилии.

– Ну и что, что мы с ней когда-то повздорили…

– Это невозможно, вы с ней не уживетесь. Если вы думаете поехать к ней жить, то лучше уж я не стану жениться. Впрочем, Стейн тоже имеет право голоса!

– Я так люблю Ниццу, – сказала мефрау Стейн де Вейрт, и в ее детском голосе послышались жалобные нотки. – Там так чудесно зимой… но, пожалуй, мне будет трудновато… туда поехать… потому что Отилия так себя ведет… если это возможно, я бы предпочла жить с тобой, Лот. Если Элли согласится… Может, нам переехать в другой дом, побольше? Но хватит ли у нас денег? Во всяком случае, остаться вдвоем со Стейном я не хочу. Это уж точно. Это уж точно.

– Мамочка…

В голосе Лота отчетливо звучало сострадание. В голубых глазах maman после этих решительных слов засверкали слезы, крупные слезы, которые не стекали по щекам, но придавали ее непокладистому взгляду грустное выражение. С нервным вздохом она опять взялась за книжку и замолчала, делая вид, будто читает. В ее жестах сквозили одновременно какая-то покорность судьбе и какое-то упрямство, как у непослушного ребенка. Она напоминала избалованного ребенка, который, несмотря ни на что, втихаря делает то, чего ему хочется. Лот, с чашкой в руке и с улыбкой на губах, занялся исследованием: после минутного сострадания он принялся изучать maman. Да, раньше она, несомненно, была очень красивой, дядюшки всегда говорили, что она была как куколка. Теперь ей уже исполнилось шестьдесят и о соблазнительности не могло быть и речи, но эта кукольная детскость в ней сохранилась. Морщины здесь и там выдавали ее возраст, но на лбу и на щеках кожа оставалась гладкой и идеально нежной, а на висках просвечивали тонюсенькие голубые прожилки. Она давно полностью поседела, но оттого что в молодости была светловолосой и кудрявой, это не бросалось в глаза; на висках и на шее сзади у нее совершенно по-детски вились завиточки, выбившиеся из свернутого одним движением и закрепленного на затылке шпильками узла волос. Фигура у maman Отилии, которая всегда была стройной и невысокой, с возрастом не изменилась; руки ее были маленькими, нежными и ласковыми; впрочем, нежным и ласковым было все ее существо, но особенно нежным светом светились глаза. Лот, смотревший с улыбкой на мать, видел в ней женщину, прожившую бурную жизнь, которая хоть и была полна любви и ненависти, но словно не задела ее сути. И все же maman перенесла многое со своими тремя мужьями, которых когда-то любила, а теперь всех троих ненавидела. Да, она несомненно была кокетлива, но исключительно по своей природе, а не из расчета; она была женщиной, ведомой по жизни только любовью, и не могла быть другой, не могла поступать иначе, чем поступала, поневоле упрямо и вопреки всему, следуя природе и горячей крови. Экономностью она никогда не отличалась, но и никогда не стремилась к созданию уюта в доме или приобретению нарядов, презирая элегантность и комфорт, подсознательно понимая, что привлекательна сама по себе, а не за счет тех искусственных вещей, которые могут ее окружать. И сейчас maman одета просто немыслимо, размышлял Лот, и единственная уютная комната в доме – это его собственная комната. Maman, обожавшая чтение, читала новейшие французские романы, которые не всегда понимала, так как, несмотря на собственную жизнь, исполненную любви, страсти, ненависти, во многих вещах сохраняла полную невинность и представления не имела об извращениях. Лот нередко видел, что, читая, она удивляется и не понимает, и замечал наивное выражение в ее детских глазах; она же не решалась попросить сына ей объяснить…

Лот поднялся с кресла; в тот вечер он собирался к Элли. Он поцеловал maman со своей неизменной улыбкой на губах, появлявшейся всегда, когда он на нее смотрел…

– Раньше ты не уходил каждый вечер из дому, – упрекнула его maman и почувствовала укол шипа в сердце.

– Я теперь влюблен, – спокойно ответил Лот. – И я обручен. В таких обстоятельствах полагается наведываться к своей девушке. А вы, пожалуйста, подумайте над моим вопросом, почему я ей сделал предложение… и не скучайте без меня вечером.

– Теперь это часто будет моим уделом…

Maman Отилия сделала вид, будто углубилась в свой французский роман, но едва Лот вышел из комнаты, отложила книгу, подняв от нее беспомощный взгляд голубых глаз. Она не пошевелилась, когда служанка принесла поднос с чайником на спиртовке; она смотрела перед собой, поверх книги. Вода кипела и пела свою песенку, за окнами жалобно завывал, впервые после летней жары, холодный ветер. Maman Отилия чувствовала себя всеми забытой, о, как быстро все прошло… Вот она тут сидит и сидит, она, седая старуха… Что еще осталось у нее в жизни? Хотя все ее трое мужей, как ни странно, еще живы; Лот недавно ездил вместе с Элли в Брюссель нанести визит своему отцу; Тревелли живет себе безбедно в Лондоне… его она в свое время любила все-таки больше всех. Ее трое английских детей в Англии чувствуют себя более англичанами, чем голландцами; дочь Отилия поселилась в Ницце и ведет себя так странно, что все родственники ее осуждают; а Лот – Лот тоже скоро будет отрезанный ломоть… Он всегда был так мил и всегда оставался с ней, хоть и любил путешествовать, а в Гааге у него и друзей-то почти нет, и в клуб он никогда не ходит. А теперь вот собрался жениться; что правда, то правда, он уже не так молод, чтобы все еще оставаться «молодым человеком», сколько же ему лет, неужели тридцать восемь?… Чтобы заняться чем-то сейчас, сидя в одиночестве за чайным подносом с кипящей водой, она стала на пальчиках высчитывать, сколько лет каждому из ее детей; Отилии, сестре Лота, ее старшей дочери, сорок один… о боже, какая старая! А английским детям – она всегда называла их «мои английские дети» – Мери тридцать пять… Джону тридцать два… а ее красавцу Хью, ему уже тридцать! Боже мой, боже мой, какие же все старые! И погрузившись в вычисления, она сосчитала ради забавы, что grand-maman скоро исполнится… сколько же… девяносто семь лет… А господин Такма-старший – дедушка Элли – несколькими годами младше. Вспомнив о нем, maman Отилия подумала: как странно, что господин Такма всегда был к ней особенно добр и внимателен; может быть, это и правда то, о чем перешептывались раньше, когда она еще общалась с родственниками, может быть, это и правда… До чего они забавные, эти старичок и старушка: видятся почти каждый день, потому что papa Такма еще в отличной форме и часто выходит из дому: совершает ежедневную прогулку от набережной Маурицкаде до аллеи Нассаулаан. Через высокий мост переходит запросто. Да… а сестре Терезе в Париже – она старше самой Отилии на восемь лет, – а сестре Терезе тогда шестьдесят восемь, а братьям так: Даану там, в Ост-Индии, семьдесят, Харольду семьдесят три, Антону семьдесят пять, а вот Стефании – единственному ребенку от маминого первого брака, единственной, носившей фамилию де Ладдерс, уже семьдесят семь. Сама Отилия, младшая из всех братьев и сестер, всегда считала остальных очень старыми, но вот теперь и она стала старой, ей уже шестьдесят…