Веревочка не пролезала в дырки. Френсис рассучил ее и вдел половину, пропустив несколько дырок, чтобы хватило завязать. Потом подтянул носок, вернее, воспоминание о нем — в пятке дыра, на пальце дыра, на подошве тоже, надо другие достать. Стертое место носком проложил и завязал новый шнурок, не туго, а чтобы только туфля не шлепала.

— Есть семь смертных грехов, — сказал Руди.

— Смертных? Это как — смертных?

— Мрут от них. Вот как.

— Что касается меня, я только один признаю, — сказал Френсис.

— Суеверие.

— Ага. Суеверие. Так.

— Зависть.

— Зависть. Это да. Точно.

— Похоть.

— Верно, похоть. Этот мне всегда нравился.

— Трусость.

— Это кто трус?

— Трусость.

— Не знаю, о чем ты. Слова такого не знаю.

— Трусость, — повторил Руди.

— Это слово мне не нравится. Что ты там сказал про трусость?

— Ну, трус. Он трясется. Ты знаешь, кто такой трус? Он убегает.

— Нет, такого слова я не знаю. Френсис не трус. Он с кем хочешь будет драться. Слушай, знаешь, что мне нравится?

— Что тебе нравится?

— Честность, — сказал Френсис.

— Тоже грех, — сказал Руди.

По Шейкер-роуд дошли до Норт-Пёрл-стрит и снова повернули на север. Теперь они там живут. Церковь Святого сердца перекрасили с тех пор, как он в последний раз ее видел, а напротив, в 20-й школе, устроили корты. И много домов появилось с шестнадцатого года. Вот их квартал. Когда Френсис проходил по этой улице в последний раз, она мало чем отличалась от пастбища. Коровы старика Руни ломали забор и бродили по улице, валили прямо на тротуар и на мостовую. Ты это прекрати, сказал старику судья Роунан. Что прикажешь делать, спросил старик, пеленки на них надевать?

Они добрались до конца Норт-Пёрл-стрит, где она входила в Минандс и, повернув, вливалась в Бродвей. Миновали место, где некогда стояла таверна «Бычья голова». Френсис мальчиком видел там кулачный бой: Гас Рулан вышел из своего угла, лопух-соперник протянул руку для пожатия, а Гас заехал ему, и кончен бал, погасли свечи. Честность. Миновали стадион Хокинса — здоровую дуру отгрохали на месте Чедвик-парка, где Френсис играл в бейсбол. Хороший удар, и мяч катится на край света, в травы. Гав-Гав Бакли кинется за ним, тут же найдет, фокусник, и высадит бегуна с третьей базы, когда до дому рукой подать. Гав-Гав держал в траве пяток запасных про такой случай и хвастал потом своей игрой в поле. Честность. Умер Гав-Гав. Развозил лед и лошадь кулаком огрел, а она его стоптала, так словно бы? Не-ет. Ерунда какая-то. Кто же лезет на лошадь с кулаками?

— Слушай, — сказал Руди. — Не с женщиной ли я тебя видел на днях?

— С какой?

— Не знаю. Элен. Ага, ты звал ее Элен.

— Элен. Ее теперь ищи-свищи.

— Чего же? Сбежала с банкиром?

— Она не сбежала.

— Тогда где она?

— Кто ее знает? Приходит, уходит. Я ей не табельщик.

— У тебя их тыща.

— Там еще много свободных.

— И все хотят с тобой погулять.

— Они на носки мои падают.

Френсис задрал брюки и показал носки: один зеленый, один синий.

— Ты прямо… как его… повеса.

Френсис опустил штанины и пошел дальше, а Руди сказал:

— Эй, что там за чертовщина вчера с марсианами? В больнице только о них и разговору. Ты слышал радио?

— А как же. Они приземлились[1].

— Кто?

— Марсианы.

— Где приземлились-то?

— Где-то в Джерси.

— И что?

— Им там не больше, чем мне, понравилось.

— Нет, серьезно, — сказал Руди. — Я слышал, люди, как увидели их, повыскакивали в окно, из города удрали.

— Молодцы, — сказал Френсис. — Правильно сделали. Как увидишь марсиана, в два окна надо выскакивать.

— С тобой нельзя говорить серьезно. Ты… как это называется… легкомысленный.

— Что ты сказал? Легкомысленный?

— То, что ты слышал. Легкомысленный.

— Что это значит, черт возьми? Ты опять читал, фриц полоумный? Говорил же — нельзя вам, трехнутым, читать. Бегаете потом, людей обзываете.

— Это не оскорбление. Легкомысленный — хорошее слово. Вежливое слово.

— Забудь слова, вон кладбище. — И Френсис показал на ворота. — Мне мысль пришла.

— Какая?

— На кладбище полно памятников.

— Это верно.

— Сроду не слыхал, чтобы памятник поставили бродяге.

Прошли длинной подъездной дорогой от Бродвея до кладбищенских ворот. Френсис полюбезничал с привратницей, упомянул Маркуса Гормана и представил ей Руди, тоже хорошего работника, готового трудиться. Она сказала, что грузовик скоро подъедет, а они пусть пока посидят. Потом они с Руди поехали в кузове и занялись могилами.

Поправив последнюю, сели отдохнуть. Шофер грузовика куда-то пропал, и они сидели, глядя с холма на Бродвей, на холмы Ренсслера и Троя за Гудзоном, на плотный дым, извергавшийся из трубы коксового завода за мостом в Минандсе. Френсис решил, что здесь неплохо было бы лечь в землю. Холм был приятно покат: вниз по траве в воду и дальше, за реку, через деревья на дальний холм — вынесет одним махом. Лечь здесь — значит обрести свое место в пространстве и времени. Обзавестись соседями, и даже вполне древними, как Тобиас Баньон, Илиша Скиннер, Элси Уиппл, что покоятся у подножия холма, измельчаясь под белокаменными плитами, с которых исподволь стирают имя снега, пески, кислоты забвения. А много ли стоит увековечение имен? Да, есть такие, кто в смерти, как при жизни, будет всегда нести бремя известности. Потомкам тех, впадающих в безымянность у подошвы холма, суждена более долгая память. Их мраморные плиты на склоне и новее и массивнее, и буквы в них врезаны вдвое глубже, так что имена их будут видны по меньшей мере вечно.

И наконец, Артур Т. Гроган.

Грогановский пантеон что-то смутно напомнил Френсису. Френсис глядел на него и недоумевал, что, помимо величины, может означать это сооружение. Он ничего не знал об Акрополе, а о Грогане — немногим больше: только то, что он был богатый влиятельный ирландец и в Олбани имя его было у всех на слуху. Френсису не приходило в голову, что это мраморное хранилище ветхих костей есть благолепный сплав древней культуры, современного цента и самообожествления. На его взгляд, гробница Грогана могла бы приютить десятки тел. Это соображение царапнуло память, и перед мысленным взором Френсиса возникла могила Клубничного Билла Бенсона в Бруклине.