Моя бабушка со стороны отца, Евгения Евгеньевна Попова, жена доктора Александра Егоровича Попова, моего приемного дедушки, ждала нашего приезда на станции Исакогорка. Я как сейчас вижу высокую полную даму в голубоватой шубе и в меховой круглой шапке такого же цвета, надетой поверх белой ажурной шали. У бабушки муфта, с руки свисает вторая шаль. Мне было всего пять лет, когда я в последний раз видела ее, но каким-то чутьем я поняла, что эта высокая красивая дама с вьющимися темными волосами, обрамляющими круглое лицо со смеющимися глазами, не может принадлежать никому, кроме меня. Это моя бабушка, моя бабулечка! Я бегу ей навстречу, спотыкаясь в неуклюжих валенках. И она тоже спешит ко мне, широко раскрыв руки… Муфта, шаль — все скомкано. Бабушка крепко обнимает меня и целует снова и снова.

Здесь же Петин отец, плотный пожилой человек. Они тоже обнимаются и целуются. Некоторое время все стоят и разговаривают о нашем путешествии, а я горю нетерпением. Бабушка все благодарит Петю за то, что доставил ее внучку в целости и сохранности. Она знает: дорога была нелегкой.

Наконец мы идем к саням. Рядом с лошадьми, притоптывая, стоит молодой светловолосый человек, одетый в тяжелый широкополый длинный тулуп, закрывающий валенки.

— Это Михайло, — говорит бабушка. — Ты его помнишь?

Михайло смеется.

— Откуда ей помнить? — в свою очередь спрашивает он, по-северному повышая тон в конце фразы. — Она была вот такая! — и показывает кнутом несколько футов от земли.

Две маленькие собачонки бросаются под ноги, приветствуя нас звонким лаем. Я помню их, а может, мне кажется, что помню. Родители много рассказывали мне о них — о Скотьке и Борзике.

Скотька, черный шотландский терьер, сначала был назван Скотти, а позже перекрещен в Скотьку, более удобную для русского языка кличку. Мой отец привез его из Шотландии на грузовом судне вместе с небольшим стадом черномордых овец. Скотьке было тогда несколько недель. После шести северных зим плотная меховая шуба Скотьки стала еще плотнее и длиннее, и он напоминал маленького злобного медведя. Но внешность обманчива. Под низко нависавшими бровями сверкала пара дружелюбных карих глаз. Он был умный, смелый пес и опытный крысолов. Ни одна крыса не устрашала этого истинного представителя своей маленькой родины.

Его постоянный компаньон Борзик был найден отцом в рождественское утро за воротами дома крошечным полузамерзшим щенком. Отец вернул его к жизни с помощью горячего молока и капли водки. Мне тогда было несколько недель. Мы росли вместе, и он терпеливо сносил все мои шалости. Постепенно Борзик превратился в маленькую шуструю дворнягу с красновато-коричневой шерстью и пышным хвостом, свернувшимся кольцом на спине. Что за острый ум скрывался в голове этого пса! Признавая лишь нескольких избранных, он смотрел на остальных представителей человеческого рода янтарными глазами, полными величественного презрения.

Мою голову укутали большой шерстяной шалью, которую захватила с собой бабушка, концы шали завязали на спине. Мы забрались в сани. Михайло укрыл наши колени медвежьей полостью и взобрался на свое место впереди. «Ну, пошел!» — крикнул он веселым звонким голосом — такой часто бывает у кучеров, дернул вожжи и взмахнул кнутом. Лошади тронулись. Грянули колокольчики. Собаки залаяли и помчались за нами.

Станция Исакогорка находится на левом берегу Северной Двины, а город — на правом. Сообщение между ними летом поддерживалось с помощью парома, зимой же, когда река замерзала, — прямо по толстому льду.

По пологому спуску мы съезжаем на реку. Перед нами простирается широкое, ослепительно белое пространство. Какое радостное, какое чистое утро! Кристальный воздух, запах свежего снега. Мы несемся по твердой речной глади. Вдали, в пастельных тонах, приближается старинный город Архангельск. Купола и кресты сверкают на фоне фарфоровой голубизны безоблачных небес. «Гей, гей, гей, родимые!» — покрикивает Михайло, и кони мчатся все быстрее, вздергивая головами. Развеваются гривы, звенят колокольчики. Собачонки тоже бегут изо всех сил, то нагоняя нас, то отставая. Я сижу, прижавшись к бабушке. Мне тепло и уютно. Я смеюсь, как может смеяться только счастливый ребенок.

При въезде в город мы останавливаемся: отстали собаки. Вот они подбегают, их дыхание превращается в маленькие облачка изморози. Бабушка хлопает рукой по медвежьей шкуре, и собаки радостно вскакивают в сани.

Едем по бойкой Торговой улице, по сторонам склады и лавки, крестьяне в тяжелых одеждах предлагают свои товары. На перекрестке сворачиваем направо, на Троицкий — широкую главную улицу, бегущую через весь Архангельск. Проезжаем мимо старинного собора с двумя большими цветными фресками на белой стене. Несмотря на холод, город оживлен. Закутанные в шали и меха пешеходы спешат по тропкам, проложенным за высокими сугробами. Временами виднеются только головы. Туда и сюда проносятся всевозможные сани.

На перекрестке с Олонецкой улицей сворачиваем в сторону реки. Вот и дом. Широкие ворота распахнуты; опершись на метлу, нас приветствует старый садовник Василий.

Лошади влетают во двор. Впереди — верхушки утонувшей в снегу темной изгороди, отделяющей двор от сада. В глубине сада, на маленьком холме, в окружении сосен и берез — белая беседка в виде замка. На ее башне лениво развевается флаг. Мы проезжаем мимо двух флигелей дворового фасада и подкатываем к парадному подъезду.

Сани останавливаются. Излучающая радость встречи бабушка помогает мне выйти и, взяв за руку, проводит сквозь двойные двери к лестнице, которая покрыта алым ковром. Сверху, из распахнутых дверей, на меня глядят два улыбающихся мальчика и девочка, а за ними, из прихожей, — еще много людей.

Мы поднимаемся. Я вхожу в дом. Он обнял меня и крепко держал в своих объятиях целых восемь лет, пока не настал день, когда мое детство кончилось.

Это был добротный старый особняк. Длинная одноэтажная часть его выходила множеством окон и балконом на простор широкой Двины. Особняк был деревянный, но ограждение балкона — из кованого железа. В светлые летние ночи члены семьи и друзья дома подолгу сидели на этом балконе, разговаривали и слушали голоса, доносящиеся с реки; наблюдали за солнцем, скользящим над темной тонкой линией противоположного берега.

Всю длину набережной части дома занимали три главные комнаты. Дверей между ними не было, вместо них имелись широкие арочные проемы, создававшие впечатление единого большого пространства. Этими помещениями пользовались редко, за исключением угловой комнаты с удобными креслами, обитыми зеленой тканью цвета резеды, и занавесями в тон им. Бабушка иногда принимала в ней своих гостей. Это была чисто женская комната. Особую прелесть ей придавали цветы, фотографии и безделушки, разложенные на маленьких столиках.

На другом конце этой вытянутой части дома располагался танцевальный зал. С потолка свисала бронзовая люстра с хрустальными подвесками, вдоль стен стояли изящные позолоченные стулья, в углу — большой рояль. Простенки между окнами и балконными дверями занимали высокие, до потолка, зеркала в позолоченных рамах. У основания зеркал имелись ажурные бронзовые корзины, полные растений и цветов, которые отражались в зеркалах.