— Я был в нужнике. Просидел там довольно долго.

— Знаешь, это не очень-то возбуждающая тема. — Я поморщилась.

— Ну, ты же спросила.

— А где ты был во время праздника? Мне тебя не хватало. Я люблю смотреть на тебя, когда ты веселишься.

Эстульф опустил голову, отворачиваясь от меня.

— Я ушел вскоре после начала пира. И я там не веселился бы. Я сижу в одном конце зала, ты в другом, и словом с тобой не перемолвишься, и не посмотришь в твою сторону, потому что кто-то может что-то заподозрить, — он зевнул. — Прости, я очень устал.

— Ничего, ты спи, — я уютно устроилась на его ложе.

Мне нравятся такие ночи, это ночи, исполненные любви, даже тогда, когда мы просто лежим рядом, слушаем наше дыхание, касаемся друг друга кончиками пальцев. Такие ночи… Они ведомы мне уже полгода, с тех самых пор, как Агапет отправился в поход на восток, а мне хватило отваги однажды ночью возлечь с Эстульфом.

Я уткнулась носом в длинные локоны моего возлюбленного. У него густые, пышные волосы, и по моей просьбе он раз в неделю моет их с мыльным корнем. В замке, да и по всей округе подобное пристрастие к чистоте вызывает насмешки, но Эстульфа все любят, а потому чистоплотность не вредит его репутации.

— Агапет мертв, — прошептала я.

Прошло какое-то время.

— Это все меняет.

Не знаю, услышал ли он эти мои слова. Может быть, Эстульф и правда спал. Но мне так не показалось.

Я лежала в темноте и думала о нашем будущем.

Кара

Мне просто хотелось вымыться. Я жестами просила у них воды, чтобы омыть свое тело. Если бы я заговорила с ними по-венгерски, они не поняли бы меня. Мне нужно было вымыться, ведь я довольно долго просидела в бассейне, наполненном кровью. И теперь мне хотелось лишь одного — смыть с себя эту кровь. Но меня заставили сесть в углу. Капли крови стекали по моему телу, я стояла в комнате, полностью обнаженная, а стражники глазели на меня, их похоть смешивалась с презрением, и я не знала, какое чувство возьмет верх. Я была им отвратительна, и в то же время я возбуждала их. Они презирали меня за это, и от этого испытывали еще большее вожделение. Кто-то принес в комнату попону и набросил ее на мертвеца. А для меня не нашлось ни попоны, ни покрывала, ни жалкой тряпицы, чтобы прикрыться. Я хотела броситься на грудь одному из стражников, чтобы отереть тело от крови, прижимаясь к его накидке, но он схватил меня за запястья и оттолкнул. Я пыталась оттереть красноватую жидкость ладонями — сперва пылью, потом слюной, но, как я ни старалась, у меня ничего не получалось. И на моей коже засохла кровь врага.

***

Мне нельзя плакать. Боги не любят слезы. Мой народ славится своей отвагой и честью, и не только мужчины, но и женщины и дети. Иногда я думаю, что дети еще слишком малы, чтобы сдерживать слезы, им можно было бы позволить поплакать, когда им хочется этого. Но когда один из моих трех малышей заходится от плача, я боюсь, что к моим утешениям примешивается и упрек.

Я так скучаю по детям. Если мне удастся вернуться к ним, я стану им лучшей матерью. Я буду любить их еще сильнее. Где они теперь, мои сыночки Жольт и Левди, моя доченька Эмеше? Что они сейчас делают? Думают ли они обо мне? А Лехель, отец моих детей, возлюбленный тысячи ночей моих, думает ли он обо мне? Сомнения — словно люди, они растут со временем, прибавляя в весе и росте. Прошло три месяца с тех пор, как меня похитили. Меня протащили по всему миру. Вернусь ли я домой, к моим родным?

Мое будущее — черная, полнящаяся страхом дыра, и я хочу заткнуть ее словами. Я пишу их на стене моей темницы.

Бильгильдис

Просыпаясь утром, я сразу же ощупываю свою опухоль. Она на моем животе, справа, прямо под ребрами. В моем теле выросло трое детей, они были хорошими мальчиками, хорошими сыновьями, так много лет прошло с тех пор… Теперь же во мне растет чудовище. От этой опухоли меня тошнит, а иногда внутри что-то булькает, будто забродившая жижа. Каждое утро я натираю это место маслами. И так уже двадцать лун. Как-то мне подумалось, что этим я лишь помогаю опухоли расти, и потому некоторое время назад я стала ко всему еще и класть на больное место разрезанную луковицу — вечером, перед тем как ложиться спать. От лука у меня слезятся глаза. Какие глупости. На самом деле я прекрасно понимаю, что зло слезами не умилостивишь. Даже сегодня утром, когда у меня было столько дел, я не забыла о моей опухоли. Как глаза привыкают к темноте, так и я привыкла к круглому наросту на моем животе, наросту, к которому каждый день прикасаются мои пальцы. Я мысленно разговариваю с ним. Почему бы не поговорить с собственной смертушкой? Много лет назад я потеряла возможность говорить, зато научилась чувствовать. И сейчас я чувствую, что эта дрянь в моем теле настроена серьезно.

Сегодня мне было сложнее вставать, чем обычно, а ведь я привыкла что летом, что зимой вставать еще до восхода солнца. Что ж, просыпаться было трудно не только мне. В замке царило две тишины, привычная — тишина утром после попойки, и непривычная — тишина утром после убийства. Раймунд, спавший на своей отдельной лежанке в паре метров от меня, еще не проснулся. Я вымыла руки и лицо. За время с момента пробуждения я уже два или три раза охнула. Мне показалось, что я проспала утро, но, сняв козью шкуру с окна, я поняла, что в мире еще царит предутренний сумрак, серый знакомый предутренний сумрак.

Я отправилась на кухню. Обычно в такое время кухарка уже там, она должна готовить кашу на завтрак слугам, но сегодня ее почему-то не было, поэтому я съела небольшую миску отваренных груш, оставшихся с пира, и упаковала в корзинку завтрак для графини и для Элисии, потому что я служу им обеим.

Вначале я отправилась к Элисии. Она лежала на кровати рядом со своим супругом, ее голова беспокойно металась по подушке. Я подумала, что у Элисии жар, но, похоже, ее лишь мучили кошмары. Ничего удивительного, после вчерашней-то ночи.

Я воспользовалась редкой возможностью полюбоваться Бальдуром во всей его красе. Мой взгляд скользил по его могучим мышцам, огромным, словно наковальни, ладоням, ногам Голиафа, груди Самсона, бычьему члену, по всему этому роскошному телу, созданному для любви и сражений. Даже мне, старухе, это зрелище до сих пор доставляет удовольствие. В постели Бальдур кажется идеальным мужем, а на коне — идеальным воином. Но горе всем, если он откроет рот, начнет размышлять, примется орудовать чем-то кроме меча или члена. Бальдур похваляется тем, что может раздавить твердое яблоко, сжав его коленями, и способен голыми руками выдавить сок из редьки. Не знаю, кому это надо — разве что тому, кто обожает сок из редьки. По крайней мере, Бальдур не уточняет, зачем пригодились бы подобные таланты. Он пьет каждый вечер, где бы он ни находился, и для попойки ему не нужен пир и не нужна компания. Пиво и вино пропитывают его тело, будто Бальдур сделан из песка. По крайней мере, голова у него точно набита песком.