– Хоть бы тебя пожалели, Сергей. Ради своей девочки живешь с этой ужасной женщиной! Герой, одно слово – герой!

– Уходите, Мисса, – тихо сказал папа, и старая Мисса застучала своей клюкой прочь по дороге, а Агату затошнило, и она поклялась себе, что на кактусы старой Миссы, украшающие ее крылечко, вот-вот нападет загадочная болезнь, от которой выпадают все иголки.

Но запах рыбы, несмотря на все папины старания, витал над порогом и сегодня, а теперь, честное слово, сырой рыбой пахло и от Лоры. «Иди вперед, – говорит себе Агата. – Просто иди вперед, переставляй ноги».

Шаг; еще шаг; Агата выходит из узкого проулка, поворачивает налево, не видя, куда ноги ее несут, сворачивает направо и продолжает идти. Внезапно перед нею мелькает зеленый траурный плащ, и Агата, никогда не верившая в Мелиссины россказни, от неожиданности чуть не постукивает себя ногтем по зубам – знак святой Береники, защитницы скорбящих и всех, кто случайно встретит их на пути. Но фигура в плаще кажется Агате такой знакомой, что она забывает и о святой Беренике, и об опасности провести семь лет без лучшего друга, – это Ласка, и она очень спешит.

«Есть, пить черный мед и танцевать до полной потери памяти», – вспоминает Агата, и вдруг понимает, что умирает от зависти. Господи, дорого бы она дала за то, чтобы просто есть, пить и танцевать до упаду (а уж танцевать Агата умеет, ее учил папа, до войны папа с мамой танцевали на кухне так, что только ух!), а потом еще и потерять память обо всем, обо всем, обо всем! Ну почему, почему, почему Ласке можно, а ей нельзя?!

«А что до каких-то там „чудовищ” – я сама чудовище», —

вдруг думает Агата со злостью. – Габетисса. Азурритта. Та самая девочка, которой даже мама не подтыкает одеяло». Зеленый траурный плащ удаляется. Агата бросается бегом.

Счастье, что у плаща Ласки такой длинный подол, – Агата успевает замечать, куда Ласка поворачивает в лабиринте узких улиц и переулков, и при этом держится достаточно далеко, чтобы ее не выдавал стук ботинок. «Молчи, молчи, молчи», – шепчет она своему страху, который все разрастается; ни одна вылазка с Торсоном не водила ее этими путями, ни один мост она не узнаёт, и даже их со слепым Лорио «огромный секрет» ей сейчас ничем не помогает. «Молчи, молчи, молчи», – говорит Агата своему страху, но это помогает все хуже: внезапно Агата понимает, что ведать не ведает, как отсюда вернуться домой! И тогда Агата начинает петь про себя одну из песен Лорио, «Песню об утопшей луне»:

«Нынче я – солнце, нынче я – солнце, нынче я – солнце», – повторяет Агата, и страх чуть-чуть отступает, да и улицы вдруг почему-то немножко знакомые, но от бега и от этих слов Агате так жарко, что на миг она останавливается, прикрыв глаза. Ей надо отдышаться, ей надо утереть пот со лба, ей надо хоть секундочку подержаться за разболевшийся бок… и она теряет зеленый плащ из виду. В ужасе Агата мечется из переулка в переулок, перебегает один мост, другой, ее пробивает испарина, черный уличный кот бросается ей под ноги, она отскакивает – и вдруг оказывается прямо у подножия белого постамента, на котором стоит маленькая, черная от времени статуя. Вообще-то Агате сейчас не до статуй, но две фигурки на этом постаменте так изящны, что на них нельзя не засмотреться. Это акробаты: мужчина, стоя на одной ноге, держит женщину под коленки, женщина изогнулась мостиком, у обоих на спинах крошечные крылья. Агата не помнит имен этих святых, но отлично помнит это место! Свернуть два раза направо – и будет площадь пья'Скалатто, и если бы Агату не укрывал постамент статуи, Ласка наверняка бы ее заметила: она проходит в нескольких шагах от Агаты, и та, стараясь бесшумно пристроиться за Лаской хвостиком, вдруг обращает внимание на две удивительные вещи. Во-первых, край плаща у Ласки слегка завернулся, и теперь видно, что плащ очень теплый – он плотно-плотно подбит перьями габо. «Как она не умирает от жары?» – успевает подумать Агата, но на самом деле ей не до того: из-под плаща теперь виден край Ласкиного платья, и ничего прекраснее Агате в жизни видеть не доводилось. Тонкая полоска ткани ослепительно сияет серебряной вышивкой, и какими-то красными и синими искрами, и жемчугом, право на лов которого теперь, после войны, принадлежит папе Берта, и теми самыми крошечными золотыми бусинами на золотых ниточках, одну из которых Агата успела подхватить с пола в кухне и сунуть в карман. Блеск и роскошь так захватывают Агату, что она не понимает, куда идет, пока вдруг не спотыкается о ступеньку и едва не падает. Лестница на второй этаж! Агата вдруг с ужасом вспоминает все – и толпу испуганных людей на площади, и старуху, которая совала тухлую рыбу в лицо охраняющему лестницу солдату, а потом оказалась вовсе не «старухой», и запыхавшуюся сестру Юлалию, которая пыталась удержать своих воспитанников в парах, а главное, вспомнила снег и леденящий холод второго этажа – и содрогнулась. Так вот почему на Ласке перьевой плащ! На ней, Агате, только рубашка и брюки – но, может быть, прекрасная вечеринка с чудовищами совсем близко? Может быть, до нее всего несколько шагов? Может, если Агата будет очень-очень быстро прыгать, пока Ласка идет, она сумеет выдержать мороз?..

В эту секунду колени у Агаты словно подгибаются совершенно сами собой, а сердце прыгает в горло. Кто-то сделал ей подсечку, слышится детский хохот, две пары ног стремительно удирают прочь по мостовой, два горла вовсю орут: «Ундеррита! Ундеррита!..» От боли в копчике у рухнувшей на мостовую Агаты темнеет в глазах, она не в силах даже взглянуть вслед своим обидчикам, и только когда сильные большие руки помогают ей подняться, она стонет и вскрикивает:

– Гады! Вот гады!.. – и резко оборачивается.

Перед ней стоит Торсон.

Тут с Агатой что-то происходит. Если бы ее спросили, плачет ли она, она бы возмущенно сказала: «Вот еще!» Но по ее лицу льются и льются слезы, попадают в рот и капают с подбородка, у Агаты уже полный нос слез и соплей, и когда она наконец говорит: «Торсон!..», получается что-то вроде «Додсон». Она не видела Торсона все Собачьи Дни – ему запрещено ходить в гости, да и разговаривать с кем бы то ни было, даже из своей команды, не полагается до самого возвращения в колледжию, где за ними, и майстерами, и мистресс, и даже за новой ка'мистресс Лаиссой теперь – это уже все знают – будут присматривать унды (мысль, которая так пугает, что Агата поскорее гонит ее прочь): с точки зрения ундов Торсон был настоящий солдат, потому что он, как и все профетто, помогал милитатти выслеживать их передвижения под водой, и теперь с ним поступают так, как со всеми профетто. Два раза в неделю Торсон должен являться к ундам и дышать из огромного металлического шара пара́ми морского растения эльконопа: если на коже проступят радужные пятна – значит, он надолго погружал лицо в воду; бедные профетто теперь даже умыться как следует не могут, чтобы их не обвинили в преступной подводной слежке за ундами, и Агата слышала из взрослых разговоров, что Мелисса, которая еле дождалась своего Торсона с войны, от страха за него вообще запрещает ему мыть лицо – только вытирать влажным краем полотенца. Мелисса – вот в ком все дело: Мелисса не отпускает Торсона от себя ни на шаг, Мелисса ненавидит ундов – и ундерриту. Торсон теперь даже живет в доме у Мелиссы и ее дяди с тетей, потому что сердце его бабушки разорвалось, когда габо выдернули из земли статую ее святой. Нет, нет, Агате нельзя думать про тот день, Агате просто нельзя думать про габо, это так больно, что Агата прижимает руки к груди и тихонько стонет, а Торсон все стоит и стоит перед нею как истукан, и тогда – Агата сама не понимает, как это происходит, —