— …а заяц, — продолжал ньюйоркец, — это иной вид. Вот и все, что я могу сказать на этот счет.

— Что возвращает нас к теме, — заметил Моррис, — о рациональности самих предписаний.

— Возможно, — сказал человек из Нью-Йорка. — Вполне возможно.

Пауза.

— Заяц, — напомнил Франк.

— Как-то возник спор, — сказал ньюйоркец, — о различных видах животных. Почему, например, рыба должна считаться парве, или, если хотите, нейтральной пищей, в то время как куры подпадают под понятие плоти?

«По-моему, все это нелепо, — подумал Франк. — Зачем я только притворяюсь?»

— В Талмуде описан спор мудрецов о гусях, — продолжал разглагольствовать ньюйоркец. — Дело в том, что однажды, отправившись в некую далекую страну, путешественники увидели гусей, которые гнездились на деревьях, и это наблюдение натолкнуло их на мысль, не следует ли такого гуся считать плодом.

Сказав это, ньюйоркец улыбнулся.

— В далекую относительно чего? — спросил Франк.

— В далекую относительно?..

Собеседник Франка задумался, пытаясь соотнести вопрос с темой разговора. Потом кивнул.

— Вавилон. Значит — относительно Палестины. Ведь это описано в Талмуде, следовательно, речь шла о стране, далекой от Палестины. Сегодня это Месопотамия, вчера это был Вавилон… Да и куда еще могли отправиться путешественники, чтобы увидеть гуся на дереве? — задумчиво произнес ньюйоркец.

«Ненавижу этого человека, — думал Франк. — И всю традицию ненавижу. Забава для рабов, именующая себя философией. С таким же успехом можно взять рекламу с пачки сигарет и корпеть над ней тысячу лет. — Он опустил глаза. — „Отличный табак, отобранный и обработанный особым образом, окутывающий вас облаком наслаждения“. Сколько раз здесь попадается буква „о“? — спросил он себя. — И какие тайны мироздания это открывает?

Страна идиотов. Хотя, с другой стороны… Что бы могла означать столь часто встречающаяся буква „о“…»

— …законы… страна, из которой они пришли… — тянул ньюйоркец.

«…и сколько раз на дню мы вот так, с позволения сказать, судорожно дергаемся, почему-то называя это „смыслом“?» — думал Франк.

— Но отказываться от охоты? — спросил Моррис. — Не слишком ли?

Ньюйоркец пожал плечами.

— Так как же охотник оказался на блюде? — продолжал Моррис.

Ньюйоркец поднял палец. Франк почувствовал неодолимое отвращение.

«Как в карикатуре, — подумал он. — За столом судья. На скамье подсудимых старый еврей. „Если вы утверждаете, что невиновны, почему вы не объяснили это полицейскому, когда он вас арестовывал?“ Еврей пожимает плечами: „Я же был в наручниках“».

— Якнехаз, — сказал гость. — Акроним, или мнемоника, для этапов седера. Я.К.Н.Х.З. — буквы, которые символизируют последовательность, порядок ритуальной трапезы — ведь и седер на иврите означает «порядок»[1]. Якнехаз. Кстати, вам, человеку, знающему немецкий, это не напоминает на слух словосочетание Jagd den Hase, «Охота на зайца»? Конечно же напоминает. Очень даже.

Ньюйоркец повернулся и обратился ко всем сидящим за столом.

— И уверяю вас, — сказал он, — услышав однажды, вы не забудете этого до конца своих дней. — Он поднял палец: — В этом и состоит удивительная прозорливость наших мудрецов.

СПОР О ДЕЛЕ МОРТАРЫ

Жизнь на озере, конечно, была проще. В некотором смысле она подчинялась формальностям в большей степени, чем жизнь городская: в ней оказалось больше того, что он привык называть «поддержанием социальных связей», — а это совсем не то же самое, что просто ходить к соседям в гости.

В будни по вечерам жены сидели друг у друга на верандах или собирались на крытой галерее отеля. А субботние вечера (воскресные-то назывались семейными и посвящались воссоединению с Супругом, прибывшим из Города), как и воскресные дни, заполнялись скоротечными визитами и чередой бесчисленных обедов, завтраков и чаепитий.

Он любил запахи этих завтраков. Например, чистый резкий запах кофе, проникавший, казалось, в самое нутро. Квинтэссенция радостного возбуждения. А вот лишенное суеты воскресное утро — встаешь поздно, с предвкушением свободного от работы дня.

Грунтовая дорога от озера пуста. Все горожане на церковной службе, а он еще нежится в постели, проснувшись с ощущением, что имеет на это полное право. Сколь сладостны эти едва слышные звуки: жена бережет его сон, хотя время уже позднее…

— Пусть говорят, что угодно, Моррис, — сказал он, — но этот мальчик, Мортара, все это дело о ребенке, оно не имеет никакого отношения к государству. Ну нельзя его рассматривать как дело государственное. Я бы, конечно, мог, — тут же поправился он, — я бы мог взглянуть на него и с этой точки зрения. Но тут же возникает вопрос — какое государство, какое…

Он полил тост деревенским медом, почувствовал приятное возбуждение от звуков собственного голоса и продолжил разглагольствовать. Так по-мужски.

«Так по-мужски, — думал Франк. — Уверенный… нет, больше, чем просто уверенный в себе. Поучающий — да, именно так, и я горжусь этим. А почему бы и нет? За моим собственным столом, перед друзьями, которые, кстати, гости в моем доме. Поэтому я могу говорить, не испытывая чувства вина. То, что я говорю, может быть истиной, а может быть и полной чушью, что, впрочем, маловероятно, но уж точно оно не может быть и тем, и другим… Хотя…»

Его мысли были прерваны, когда он дошел до «мои долг и привилегия» и собирался перейти к «огромные преимущества Лидера — в данном случае, Отца, и Семейного собрания, управляемого и направляемого Центральной Фигурой…».

— А где искать альтернативу, если таковая вообще имеется? — спросил Моррис.

— Еще тостов? — спросила жена.

«Да, — думал Франк. — У меня свое место, у нее свое. И наше счастье напрямую следует из тех ограничений, которые мы налагаем друг на друга и на самих себя. Наше…»

Рути внесла блюдо и, как и каждую неделю, он с удовольствием посмотрел на старинную зеленую вещицу, которую про себя называл «деревенской тарелкой».

— …если бы ты делал то же самое на фабрике, — сказал Моррис.

— Делал что?

— Что? Что делал? — сказал Моррис. — Как это — что?