Жители больших старых городов, наверное, много бы выиграли, существуй наука об адресах. А уж в Москве специалисты-адресологи всегда имели бы кусок хлеба.

Дом номер 8, в котором я жил, представлял собой два двухэтажных кубика примерно одинаковой площади, но разной планировки. В одном из них имелось всего две квартиры: номер 4 на первом этаже и номер 42 на втором. В противоположном доме их было одиннадцать. Квартиры номера 1–3 и места общего пользования находились на первом этаже, а номера 5—12 – на втором. Остальные квартиры (номера 13–41) располагались в двух домах под номерами 4 и 6. Сейчас они называются строениями.

Вот и попробуйте с ходу разобраться в этой домоквартирной путанице, а уж об объяснении ее логики и говорить нечего. Здесь без адресологии никак не обойтись.

Мы с бабушкой проживали в квартире номер 42 и занимали комнатку размером 9,5 квадратных метра, а общее число постоянных жильцов в разные годы составляло от четырнадцати до семнадцати человек.

Из мест общего пользования в квартире имелись кухня, малюсенький туалет и кладовка с лестницей на чердак. На кухне площадью около 12 квадратных метров, включая закуток, где хозяйки стирали белье, располагались большая печь, отапливаемая дровами, и тумбочки каждой семьи. Пищу готовили на примусах и керосинках, отчего кухня была изрядно закопчена и пропахла керосином. Позже вместо печи установили две газовых плиты, и копоти стало меньше, а запах исчез. Однако свободней не стало. По-прежнему, чтобы пройти в туалет, приходилось буквально протискиваться между несколькими хозяйками, постоянно торчавшими на кухне.

Наиболее частыми поводами для квартирных баталий служили выполняемые поочередно расчеты за газ, электроэнергию и общий телефон.

За газ платили по счетчику в зависимости от времени использования конфорок каждой семьей.

Сложнее было с дележом электричества. Для этого следовало обойти все комнаты, записать мощность лампочек и электроприборов и со слов хозяев оценить продолжительность их использования.

Многие годы телефон в Москве считался высокой привилегией. (Современному молодому человеку этого не понять.) Но так было. Перед войной в течение нескольких лет плата за его использование исчислялась по количеству исходящих звонков. Для их учета на стене рядом с аппаратом висел большой лист бумаги, на котором каждый звонивший против своей фамилии отмечал дату звонка. А кое-кто из соседей после звонка выходил из комнаты и как бы невзначай проверял, сделана ли запись. И если ее не было, возникал повод для очередного столкновения. К счастью, позже был установлен единый тариф, общая сумма делилась на число проживающих, и телефонные неприятности прекратились.

Несмотря на тесноту и разнохарактерность, соседи жили относительно дружно, что в московских коммуналках встречалось не так уж часто.

Первым, кто научил меня ругаться по-еврейски, был сосед Шурик Тучинский. Он учился в той же школе, что и я, но был на год старше. Их семья занимала двадцатиметровую комнату и в нашей квартире была самой большой: тихий бухгалтер Марк Исаевич, его шумная жена тетя Циля, старший сын Наум, уже отслуживший в армии, Шурик и маленькая Розочка.

Окна их комнаты выходили на узкий Подколокольный переулок, по которому ходил трамвай. Поэтому дети обычно играли во дворе, который хорошо просматривался из окна нашей комнаты. Иногда тетя Циля с разрешения бабушки приносила свой табурет, взбиралась на него и, высунувшись из форточки, кричала дочке:

– Хозочка! Кашки хочешь?

За несколько лет до войны Тучинские переехали на новое место в большую квартиру, и я иногда бегал их навещать. Решил проведать бывших соседей и после войны. Передо мной сидел глубокий старик с ничего не выражающим потухшим взглядом, непривычно тихая тетя Циля и мило улыбающаяся красивая девушка. На вопрос о ребятах тетя Циля молча протянула две похоронки. Рядовой Александр Тучинский погиб под Вязьмой, а его старший брат – в Польше.

В комнату Тучинских после их отъезда вселился грек Канделаки – мужчина высотой под два метра, косая сажень в плечах. Он изредка приходил ночевать, аккуратно оплачивал коммунальные услуги и не вызывал никаких нареканий. Потом куда-то уехал на год, а вместо него поселился новый сосед, тоже большой и тоже спокойный. До возвращения грека все было хорошо, но когда он вернулся, между мужиками начались скандалы, часто кончающиеся драками в коридоре. Тогда все выбегали и грудью защищали телефон, к которому каждый из дерущихся старался прижать противника. После длительного судебного процесса комнату разделили на две. Вернувшись из армии, я застал в них уже две новых семьи.

Больше всех в нашей квартире мне нравилась семья Новожиловых. Симпатичны были все: милейший инженер Владимир Иванович, его интеллигентная жена Ксения Ивановна, ее мать баба Катя и сынишка Боря. Нельзя сказать, что зять и теща жили дружно, но оба они были изрядно глуховаты и не слышали взаимных упреков и насмешек.

Боре исполнилось шесть лет, когда ему подарили детский бильярд. Несколько дней он с удовольствием гонял блестящий шарик, стараясь попасть в лунки. Потом игра ему надоела, и он… проглотил шарик. Все всполошились. С работы примчалась Ксения Ивановна и с перепуганным сыном побежала в ближайшую поликлинику. Рентген подтвердил диагноз – шарик в животе. Врач успокоил мать и велел ей вести наблюдение. Квартира замерла. На другой день пришла радостная весть: шарик вышел.

А еще через день, Боря тихо сообщил мне, что опять проглотил шарик. Я не сразу оценил положение, а когда понял, рассмеялся и посоветовал мальчику никому об этом не говорить. Боря вырос, стал большим парнем, а судьба шарика на этот раз осталась неизвестной.

Большинство хитрованцев имели прозвища. Это, вероятно, было вызвано необходимостью конспирации воровской братии и сокрытия настоящих имен. В середине тридцатых годах эта привычка в основном исчезла, и прозвища, потеряв начальное значение, превратились в привычку, удобную в дворовом общении. В большинстве случаев они отражали имена и фамилии или внешность человека. Так, Никифорова звали просто Ника, а Ахметова и Краснова – Ахмет и Красный, Косой имел дефект глаз, а Заяц – торчащие уши.

Один уже немолодой мужик имел прозвище Кабан. Настоящее его имя давно забыли, но он удивительно напоминал это животное. Приплюс нутый нос и маленькие глазки на круглом лице, почти полное отсутствие шеи, коротенькие руки и ноги, солидный торс без признаков талии и рост не более 160 сантиметров. С Хитровым рынком была связана вся его жизнь. Говорили, что в молодости он был главой местной воровской шайки – грозой торговок. Местная милиция его хорошо знала и не чуралась использовать в своих целях. Когда же рынок закрыли, Кабан вскоре умер.

Помимо прозвищ, понятных по своему происхождению, некоторых наделяли именами, возникшими неизвестно откуда. Одного парня звали Дюлик. Высокий, с гордо поднятой головой и всегда аккуратно одетый, он держался особняком, но на свое прозвище не обижался. Казалось, оно ему даже нравилось. Дружил он с Косым, которого постоянно таскал на художественные выставки, а Третьяковку и Пушкинский музей знал не хуже собственного двора. Главным развлечением, которому Дюлик отдавал много времени, было рисование. Свои картины он часто выставлял на рынке прямо за воротами дома. Иногда их даже покупали. Это доставляло ему огромное удовольствие, и не столько от выручки, сколько от признания его способностей.