«Вот и хорошо, – решил бюргермейстер Витинбурга. – Зачем эти буквы, если Господь дал человеку слово». К тому же Венцель Марцел догадывался, что городской писец не слишком силен в правописании. А самому убедиться не было возможности. Глаза бюргермейстера видели на пергаменте лишь чернильные ленты. Хотя в отличие от епископа Венцель Марцел был обучен грамоте и даже несколько лет назад читал те немногие книги, что остались после отца. Но, увы. Господь наказал бюргермейстера за чтение светских книг, и теперь он видел свои ладони только на расстоянии вытянутых рук.

– Ваше святейшество, мои горестные слова о кровавых разбойниках…

– Я слышал о них.

– С тех времен список их безбожных дел увеличился.

– Я стар и почти слеп. Но мои уши слышат, что творится не только в моем епископстве, но и в землях дальних. И слезы твоего города мне слышны. Будь я на десять лет моложе… Но и сейчас я еще… Пойдем.

Епископ неуклюже сполз с трона. Держась обеими руками за посох и почти пополам согнувшись, он направился к выходу из приемного зала. От темных стен отделились несколько фигур в монашеских одеяниях и, зажегши свечи, стали освещать ему путь. Бюргермейстер покорно последовал за ними.

– Возьми свечу и иди впереди меня, – строго велел епископ.

Тут же в руке Венцеля Марцела оказалась сальная свеча.

– Вниз. А теперь направо. Открой эти двери. Вниз, – едва слышно повторил старик, спускаясь по туннелю в сырость подземелья. Вскоре его голос стал звучать все отчетливее и увереннее:

– Когда-то… Нет, кажется, совсем недавно, этот путь я преодолевал быстрым шагом и с улыбкой на устах. Я шел совершать праведное, угодное Господу. Каждая моя мышца звенела. Кровь кипела, как у жениха на первом брачном ложе. Я спешил навстречу чувствам, что острее толченого перца. Я спешил навстречу себе самому. Но не епископу, а его прямому отражению. Или продолжению, или началу… Даже сейчас я не до конца понимаю это. Сюда, направо…

Страх холодной змеей обвил тело Венцеля Марцела и при этом, лизнув в лицо, оставил на нем ледяные капельки. Теперь с каждым шагом его вера в свою самую жуткую догадку все более крепла. В ногах появилась дрожь. Пламя свечи из ярко-красного превратилось в желто-голубое.

– Да-а. Отражение и единение, – продолжил епископ и неожиданно ускорил шаг. – Утонченность, даже изысканность. Древние трагики до такого сюжета вряд ли додумались бы. Два персонажа: один – самый почетный, а другой – самый отталкивающий. Но тут-то и кроется секрет душевного состояния. Для первого более подходит признание святого Августина, когда тот говорил, что сгорает от жара, думая о своем сходстве с божественным, и содрогается от ужаса, представляя, насколько чуждым божественному он остается. Для второго все более обыденное – вера в Божье прощение, в мгновения совершения неугодного Господу. И тот, и другой одинаково отстоят и от Бога, и от народа. От Бога – из-за того, что совершили во имя власти, от народа – из-за того, что позволили совершить – будучи уверены, что поступают правильно! – для власть предержащих. И тот, и другой – символ власти. Один – яркий факел, ведущий куда ему угодно. Другой – огни жаровни, направляющие тех, кто сбился с пути, который определен властью как единственно правильный…

Уставший от быстрой ходьбы и многословия, епископ остановился. Впереди в тусклом отблеске двух свечей коваными полосами чернела небольшая дверь.

– В эту дверь вошло много больше тех, кто вышел. Пойдем…

Епископ взял вторую свечу и, на удивление легко открыв дверь, шагнул во мрак подземелья. Не решаясь отстать, Венцель Марцел последовал за ним.

Его догадки были верны. Он действительно оказался в подземелье Правды. Так его шепотом называли все жители епископства и многих земель, куда могла дотянуться рука вездесущего епископа. Именно здесь люди говорили правду и только правду. Правду, которую хотел услышать епископ.

– Лучшие дни моей жизни прошли в молитвах, – продолжил свой монолог старый епископ. – Такими же плодотворными были и те дни, что я провел среди этих неприветливых стен. Смотри и постарайся не просмотреть важного…

Бюргермейстер послушно поднял свечу над головой.

Страх, животный страх, охватил все его тело. Куда ни упирался взгляд Венцеля Марцела, всюду он видел орудия пыток. Десятки… Нет, сотни. Сотни острых шипов, зловещих крючков, разрывающих клещей, пронзающих игл. А еще множество хитроумных механизмов, придуманных для того, чтобы вызвать у человека адскую боль.

Казалось бы, разве можно наказать человека больше, чем дать ему родиться в часы невероятных трудностей, невзгод и лишений? Голод, болезни, тяжелый труд, войны, побои и унижения. Но нет. Есть еще одно, более ужасное – боль, ожидание боли и опять боль.

По сравнению с этим, смерть – освобождение и благо.

И никакой правды не утаить…

– Здесь я был подобием Бога. Ибо передо мной, как и перед Творцом, никто не смел скрывать тайное и злое. И против людей, и против Церкви, и против Бога. – Внезапно епископ рассмеялся, по-стариковски покашливая. – Ты спросишь причину смеха? Я отвечу. Мне сейчас подумалось о том, сколько человеческих душ, сколько жизней я сохранил, будучи долгие годы озабочен этим местом. Представь, сколько людей могли бы впасть в ересь, стали бы убийцами, насильниками, предателями и клятвопреступниками, если бы не знали, что вся их преступная правда откроется. Если бы они с младенчества не слышали о месте, где могут оказаться за грехи душевные и телесные.

Страх! Он, как голод и вера, – главное оружие власти. И только тот, кто схватил и удерживает это оружие, обладает реальной властью, правит сейчас и будет править в будущем. Ему кланяются люди, ему улыбается сам Господь. Но схватить и удержать власть дано единицам. Только тем, кто может пожертвовать многим и, прежде всего, самим собой. А чем ты готов пожертвовать, Венцель Марцел?

Вопрос застал бюргермейстера в мгновение наибольшей растерянности. Он не был готов отвечать не только на этот вопрос, но и на любой другой.

– Я не знаю, – после долгой паузы выдавил Венцель Марцел.

– Тогда я не буду спрашивать тебя, что ты увидел здесь важного. Тебе этого не дано. Бог создал всех равными, но каждому дал свое. Тебе никогда по-настоящему не понять и не править. А если что-то получится, то ненадолго. Впрочем, главное измерение – это жизнь человека. Мое измерение заканчивается. Скоро я умру. После меня на эти земли придет властвовать другой. Чем готов пожертвовать он, я не знаю. Но я знаю, чем и как пожертвовал я. Надеюсь, Господь готов принять меня таким, каким я стал. Но прежде чем предстать перед Создателем, я готов принести мои последние пожертвования. Во имя незнакомых мне людей. Ведь раньше я любил и таких. Эй, войди!

Справа скрипнула скрытая дверца. К свету дрогнувшей свечи приблизилось нечто, что трудно было представить как лицо человека. Венцель Марцел остался стоять на месте, но веки его были крепко сжаты.