– Я пришла сюда повидать вас, мистер Байер. Мне нужно всего пять минут. А он и так занимает все ваше время.

– Этого он от меня никогда не дождется, – пробормотал я, снова берясь за ручку.

– Я понимаю, здесь не место заниматься бизнесом, но я снимаю документальные фильмы. Мне бы действительно хотелось снять что-нибудь о вас. Вот моя визитная карточка. Если вас заинтересует, позвоните. Даже если не хотите сниматься, я буду страшно рада, если вы позвоните.

– Я польщен.

Я закончил надписывать ее книги. Она сгребла их и наклонилась ко мне:

– Я серьезно.

Эта женщина была одинаково хороша как с фронта, так и с тыла. Ее прямота немного пугала, но в то же время радостно возбуждала. Следующий поклонник, шмякнув на стол свою – то есть мою – книгу, раздраженно заметил:

– Ну, сколько можно...

– Прошу прощения. Как ваше имя?

Болтовня с Вероникой замедлила ход времени, и я поспешил взять хороший темп, стараясь не отвлекаться. Так продолжалось полчаса, пока я не взглянул на оставленную мне визитную карточку. Еще одно потрясение.

В моем романе «Татуированный город» центральный момент – это когда главный злодей снимает рубашку, и героиня впервые видит его спину. У русских уголовников спины покрыты всевозможными причудливыми татуировками. Работа выполняется бритвенными лезвиями, иголками и чернилами, приготовленными из мочи и жженых каблуков. Тюремная татуировка рецидивиста иллюстрирует его автобиографию – какие преступления он совершил, где пристрастился к наркотикам, где стоит в уголовной иерархии. Каждый образ символичен: алмаз означает, что владелец татуировки полжизни провел в тюрьме, паук – что он специализировался на кражах со взломом, и т. д. На моем злодее ангелы, русские церкви, мосты, драконы, облака, деревья и прочее занимали почти каждый дюйм спины, сливаясь в своего рода наивистскую фреску с видом Града Господня.

Каким-то образом Вероника Лейк раздобыла ту же фотографию, вдохновившую меня несколько лет назад, и воспользовалась ею для своей визитной карточки. В точности та же картинка, только с фамилией и телефоном, тисненными серебром поверх изображения. Картинка, воспоминание о том, как я некогда воспользовался ею в своем сюжете, дерзость Вероники... от сочетания всего этого у меня по спине пробежала дрожь. С тех пор, как я встретил свою последнюю жену, ни одна женщина так меня не интриговала.

Но день еще не кончил играть со мной шутки. Когда раздача автографов закончилась, я с мормонским рвением запудрил Аурелио мозги насчет новой книги, заверив его, что все идет как надо, вот погоди, сам увидишь, – и поспешил к дверям. Свою машину я оставил в гараже на окраине и теперь, чтобы доехать туда, поймал такси, надеясь выбраться из города еще до часа пик.

Дорога домой в Коннектикут занимала добрых два часа, если не случится задержек, но только я выехал на Вест-сайдское шоссе, как попал в пробку. Если уж вам придется где-то застрять, то лучше всего – на этой дороге, поскольку оттуда открывается приятный вид на реку Гудзон с движущимися вверх и вниз по течению всевозможными плавсредствами. Я засунул в магнитофон кассету с текущим бестселлером и успел прослушать две главы чьего-то текста, прежде чем машины снова двинулись. После моста Джорджа Вашингтона дело пошло лучше. Я прибавил скорость, радуясь, что этот день натянутых улыбок и ложных обещаний для меня закончился.

Однако чем больше я думал, тем яснее понимал, что как бы далеко и быстро ни ехал я по скоростной магистрали, все равно дома меня дожидается жизнь. Что, черт возьми, мне делать с этим мертворожденным романом, лежащим так безжизненно у меня на письменном столе? Впервые за свою писательскую карьеру я открыл, что литературный роман может иметь сходство с романом любовным, который начинается с долгих поцелуев и плясок в фонтане, но вдруг, пока ты еще не успел понять, что происходит, обращается твоим учителем шестого класса. Я достиг той точки, когда не хочется даже заходить в свой кабинет, так как от одного взгляда на стопку бумаги возникает неодолимое желание телепортироваться куда подальше, хоть на другую планету. На любую – только бы там не было книг, крайних сроков и итальянцев-редакторов.

Злюка Айрин высказала это лучше всего:

– Все крысы бегут с корабля, Сэм. Даже твой лучший друг – воображение.

Это больше всего меня и удивило. До недавнего времени все было так просто! Каждые пару лет я садился с парой персонажей в голове за пишущую машинку и начинал печатать. По мере знакомства с ними, усвоения их привычек и видения мира из тумана выходил сюжет, и сам ложился на страницы. Сложностей не возникало, наверно, еще и потому, что я хорошо относился к своим персонажам. Я никогда не принуждал их к чему-либо. Отнюдь не все они были моими героями, но я ко всем относился с одинаковым уважением и позволял самим выбирать себе путь и следовать ему. Один писатель говорил, что при написании каждой книги в какой-то момент персонажи берут управление на себя, и ты лишь позволяешь им делать то, что они хотят. Для меня же этот момент наступает на первой странице.

В этом новом романе больше всего меня смущала его банальность. Персонажи что-то говорили и делали, но получалось крайне неправдоподобно, потому что я не мог влить кровь в их жилы и придать пульс их судьбам. Я чувствовал себя доктором Франкенштейном, которому вроде бы удалось создать новую жизнь, но не вполне. Подобно доктору с его чудовищем я видел, как искусственно мое творение и как плохо оно сшито. Я понимал, что оно расползется по швам, если только у него хватит сил подняться с операционного стола и выйти в мир.

Я чувствовал голод. Голод, и усталость, и тревогу. Я ехал домой – в жилище, слишком большое только для меня и моего пса Луи. А ведь когда-то домик в деревне с чудесной новой женой Айрин, белым щенком и просторным рабочим кабинетом казался мне самой чудесной вещью на свете. Теперь дом населили призраки, собака впала в мизантропию, а рабочий кабинет превратился в комнату 101 из «1984».

С такими веселыми мыслями я въехал в округ Вестчетер, и вдруг меня осенило: поеду-ка я домой! Домой, в Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, где я провел первые пятнадцать лет своей жизни.

Хотя по дороге в Нью-Йорк я всегда проезжал мимо этого городка, но не был в нем уже больше десяти лет. Я никогда не предавался ностальгии и почти не вспоминал давние времена. Моя вторая жена Мишель как-то сказала, что не знает другого человека, который столь же мало говорил бы о своем прошлом. Я тогда задумался и ответил, что люди, которые слишком часто ходят на собрания класса и рассматривают школьные фотоальбомы, вызывают у меня сильное подозрение. В этом мне виделось что-то неправильное – словно они оставили в прошлом нечто существенное или поняли, что жизнь уже никогда не будет лучше, чем та, давно миновавшая. Поэтому я пропускал встречи одноклассников, растерял те немногие фотоальбомы, что имел, и если меня спрашивали о юношеских годах, только пожимал плечами.

Последний раз я был в Крейнс-Вью, когда мы с Мишель поженились, и она уговорила меня свозить ее на экскурсию. Она была фанатично романтична и хотела увидеть все. Мы зашли в школу, пообедали в пиццерии «У Чарли» и прогулялись туда-сюда по главной улице, пока даже Мишель не наскучили все местные достопримечательности, которые можно было пересчитать по пальцам. Но в те дни я был счастлив и не нуждался в прошлом, чтобы рассекать волны курсом на чудесное будущее.