При чем тут он?

А она что говорит?

Ничего. Что она может сказать?

Так чего же ты ждешь?

Ничего.

В субботу поедешь в город?

Нет.

Ролинс вынул из кармана сигарету и закурил от уголька.

Я бы не стал плясать под ее дудку, сказал он.

Джон Грейди промолчал. Ролинс стряхнул пепел о каблук

Плюнь ты на нее. Все бабы одинаковы.

Джон Грейди отозвался не сразу.

Вот именно, сказал он.

Вычистив Редбо и поставив его в стойло, Джон Грейди пошел на кухню. Луиса уже легла, в доме стояла тишина. Он пощупал кофейник. Теплый. Налил кофе в чашку, вышел с ней в коридор.

В дедовом кабинете подошел к столу, включил настольную лампу, сел в старое дубовое кресло. На столе медный календарик. Если его наклонить, то менялось число. Пока на нем значилось тринадцатое сентября. Были на столе еще и пепельница, стеклянное пресс-папье, большая амбарная книга, фотография матери Джона Грейди на выпускном вечере. Фотография была в серебряной рамочке.

В комнате стоял въевшийся запах сигарного дыма. Джон Грейди протянул руку к лампе, выключил, остался в темноте. За окном тянулась, уходя на север, залитая звездным светом прерия. Эту мерцающую темноту испещряли крестики телеграфных столбов. Дед рассказывал, что в прежние времена команчи резали провода, а потом незаметно соединяли концы конским волосом, так что найти побежденное место было практически невозможно. Джон Грейди откинулся на спинку кресла, положил ноги на стол. Далеко на севере, милях в сорока от дома, полыхали зарницы. Часы в гостиной пробили одиннадцать.

По лестнице спустилась мать и появилась в дверях кабинета. Она включила верхний свет и неподвижно застыла, в халате, сложив руки на груди и обхватив локти пальцами. Джон Грейди обернулся, а потом снова стал смотреть в окно.

Что ты тут делаешь?

Сижу.

Мать стояла очень долго, потом повернулась, вышла и стала подниматься к себе наверх. Услышав, как закрылась дверь ее комнаты, Джон Грейди встал, выключил верхний свет и снова опустился в кресло.

Когда выдавались теплые дни, Джон Грейди с отцом усаживались на белые плетеные стулья в отцовском номере и распахивали окно настежь. Сквозняк задувал тюлевые занавески в комнату, а они сидели и пили кофе. Иногда отец подливал себе виски. Прихлебывая из чашки свой горячий коктейль, он курил и смотрел на улицу, где вдоль тротуара длинной вереницей выстроились джипы нефтяников, придавая мирному городу сходство с зоной военных действий.

Если бы у тебя были деньги, ты бы купил ранчо?

У меня были деньги, но я его не купил.

Это после войны? Когда тебе заплатили за армию?

Нет… У меня бывали деньги и потом.

А сколько ты выигрывал? Какой твой рекорд?

Тебе незачем это знать. Азартные игры – дурная привычка.

Может, как-нибудь сыграем в шахматы?

У меня теперь не хватает терпения играть в шахматы.

Зато у тебя хватало терпения играть в покер.

Покер другое дело.

В чем же разница?

В деньгах, вот в чем.

Они сидели и молчали.

Земля в этих краях еще в цене, снова заговорил отец. В прошлом году открыли крупную скважину. Ай-Си-Кларк-один.

Он отхлебнул кофе, потом взял пачку сигарет, закурил, посмотрел на сына и снова перевел взгляд на улицу. Помолчав, он сказал:

В тот раз я выиграл двадцать шесть тысяч долларов. Я играл двадцать два часа кряду. На последней сдаче в банке скопилось четыре тысячи, а играли трое. Я и двое из Хьюстона. Я выиграл, имея на руках три дамы.

Он снова посмотрел на сына. Тот сидел, поднеся чашку ко рту. Рука его застыла в воздухе. Отец отвернулся и посмотрел в окно.

У меня не осталось от этих тысяч ни гроша, сказал он.

Что я, по-твоему, могу сделать?

По-моему, ничего.

А ты не можешь с ней поговорить?

Нет.

А по-моему, можешь.

Наш последний разговор состоялся в Сан-Диего, Калифорния, в сорок втором году. Она не виновата. Я не тот, что прежде. Как это ни печально.

Внешне, может, и не тот. А в душе такой же…

Отец закашлялся. Потом отпил из чашки.

Вот. В душе…

Они долго сидели не проронив ни слова.

Она играет в каком-то театре…

Знаю.

Сын поднял с пола шляпу и положил на колени.

Пора…

Мне очень нравился ее старик. А тебе? И мне нравился, ответил сын отвернувшись к окну.

Не надо плакаться мне в жилетку…

А я и не плачусь.

Вот и не надо.

Он не сдавался, сказал Джон Грейди, и всегда твердил, что надо держаться до конца. Он говорил, что похороны стоит устраивать, если есть что похоронить, пусть это хотя бы только военный личный знак. Джон Грейди помолчал. Они собираются раздать твою одежду, добавил он.

На здоровье. На меня все равно ничего не налезет. Разве что обувь…

Он всегда считал, что вы опять сойдетесь.

Знаю.

Джон Грейди встал, надел шляпу.

Я поеду…

Давай.

Отец скинул ноги с подоконника на пол.

Я провожу тебя. Хочу купить газету.

Они стояли в вестибюле, где пол был выложен кафелем. Отец просматривал газетные заголовки.

Господи, чего это Ширли Темпл разводится?!

Джон Грейди посмотрел в окно. Опускались ранние зимние сумерки.

Надо бы постричься, сказал отец сам себе. Потом перевел взгляд на сына. Я понимаю, что у тебя на душе. Со мной такое бывало…

Сын кивнул. Отец еще раз взглянул на газету и стал складывать ее.

В Библии сказано, что кроткие унаследуют землю, и, наверное, так оно и есть. Я, конечно, не вольнодумец, но если честно, то я сильно сомневаюсь, что унаследовать землю – такое уж великое счастье…

Он посмотрел на сына, потом вынул из кармана пиджака ключ и протянул ему.

Поднимись в номер. В шкафу найдешь кое-что для себя.

Что там?

Подарок. Хотел дождаться Рождества, но осточертело все время на него натыкаться. Забирай.

Ладно.

Тебе сейчас нужно отвлечься… Когда спустишься, оставь ключ у дежурного.

Ладно.

До скорого.

Пока.